На старости лет трудолюбивая Любаня очень захотела уехать жить в Хайфу. Почему именно туда, а не куда-нибудь ещё? На этот сакраментальный вопрос она вряд ли смогла бы дать чёткий и вразумительный ответ. О других иноземных городах и средиземноморских поселениях, равно как и о Хайфе, она ничего не ведала, никогда их не видела, но всё равно стремилась на землю обетованную всей своей космополитичной солнцелюбивой душой. Осуществить самолично взлелеянную, заветную мечту по причине стопроцентного славянского происхождения и соответствующей паспорту голубоглазой, русоволосой внешности для неё не представлялось никакой маломальской возможности. Оставалась последняя зацепка, глубоко затаённая надежда на Когановского, у которого такая радужная перспектива, конечно, была. Однако воспользоваться ею он безответственно не желал, и даже обдумать не спешил, хотя седовласая (или лысая, кому как повезёт и достанется по жизни) старость была не за горами, а уже начала ленивой походкой спускаться в их пока цветущую семейную долину.

Расчётливый Когановский явно медлил. Робко высказанное дражайшей половиной за семейным ужином тайное желание он не счёл таким уж крамольным или фантастическим, никоим образом категорически не отверг, но и не поддержал так активно, как того хотела родимая Любаня. Ему многое не нравилось в этой сырой, с его точки зрения, не продуманной до конца идее. В первую очередь, Когановскому ужасно, до ноющей зубной боли, претило словосочетание «обеспеченная старость», преподносимое любимой супругой в качестве основной причины запоздалой репатриации на обетованную землю. В девизе, под которым должны были пройти последние ударные пятилетки его насыщенной событиями жизни, прагматичного Когановского больше всего бесило существительное «старость», но никак не прилагательное «обеспеченная». В этом он, пожалуй, впервые за последние годы был полностью и безоговорочно согласен со своей благоверной.

Само мало благозвучное слово «старость» глубоко оскорбляло тонкий музыкальный слух меломана Когановского, звучало трагическим, фальшивым диссонансом и выводило из себя как окончательный диагноз-приговор, извергнутый из циничных уст лечащего врача: «Всё, больше не встанет. Будет красиво висеть, активно болтаться… Старость, батенька, чего ж вы хотите?» Примерно так всей своей розовой, без признаков пигментных пятен кожей, туго натянутой на кругленьком, аккуратно сформированном животике и затылке с короткой стрижкой «бобрик» ощущал Когановский это тяжёлое, будто налитое свинцом слово.

А хозяйственная Любаня под журчание воды в процессе стирки, под шипенье утюга во время глажки, под шкворчание кипящего масла на раскалённой сковороде при готовке самозабвенно и томно напевала про себя одну и ту же переделку битловской песни: «Back in, back in, back in Хайфа!». Популярный в своё время оригинал ливерпульской четвёрки «Back in the USSR!» домашняя солистка не могла бы исполнять столь же чувственно и проникновенно, так как изначально её жизнь была определена рождением в этом самом CCCР. За всю сознательную активную профсоюзно-производственную жизнь патриотичная Любаня ни разу не покидала родные пенаты, и соответственно «бэкнуть» сюда из-за рубежа ей было просто невозможно. Она отчаянно стремилась в средиземноморский город идеальной среднесуточной температуры, тихой, умиротворённой старости и достойного пенсионного обеспечения.

Разноплановые, многоликие нейронные связи, выстроенные в сложноорганизованном и нетривиально отрегулированном мозге Когановского, которые сложились за множество бурно прожитых лет, при упоминании о Хайфе почему-то обязательно выдавали одну и ту же устойчивую тревожную ассоциацию: Сабра и Шатила. А следом они спешно продолжали нанизывать и выстраивать плохо понятную алогичную последовательность, внезапно заканчивающуюся именами Сакко и Ванцетти. Дикая и абсурдная комбинация, бестолковая цепочка имён и названий, начинающаяся с Хайфы, каждый раз портила Когановскому благодушное настроение и расположение духа. Появлялось внутреннее ощущение напряжения, которое вызывало у него беспричинное беспокойство, кратковременную чесотку и жгучее желание принять рюмку горькой, что он обыкновенно тут же и проделывал.

Четыре тысячи долгих путаных лет (по их личному семейному летосчислению) вековечный род Когановских кочевал и блуждал по бескрайним, пересечённым просторам Евразии, а порою даже цвёл отдельными талантливыми отпрысками-побегами. Когда постоянно мигрирующий клан намаялся и вволю напутешествовался, он осел, наконец, на Восточно-Европейской равнине, занимающей на карте мира довольно приличную площадь, не говоря уже о головокружительном размере всей страны, гостеприимно приютившей остатки древнейшего из человеческих родов (опять-таки по их личному семейному летосчислению).

«А, Хайфа? Хайфа? Что такое Хайфа?» – мрачно, под обременительным грузом скептицизма думал сосредоточенный Когановский, медленно вращая против часовой стрелки картонную модель нашей планеты. Пустынный прибрежный посёлок городского типа, не нанесённый ни на один глобус, из выпущенных в своё время Главным управлением геодезии и картографии при Совете Министров СССР. Да что там Хайфа! Если брать масштабы до 1 : 50 000 000 (а глобуса более крупного масштаба в доме у Когановских просто не имелось), то на всём Ближнем Востоке и в его ближайших окрестностях, кроме Анкары и Каира, вообще не было обозначено ни одного города. А уж нанести на глобус средних размеров название Хайфа, не закрасив при этом суверенные территории трёх-четырёх гордых, независимых соседних государств, было вообще трудноосуществимо. Это была серьёзная проблема, значительно отдаляющая драгоценную Любаню от первого получения иноземной пенсии.

Здесь близорукие, бережно скрываемые за дымчатыми стёклами очков в роговой дедовской оправе, постоянно хитро прищуренные, глаза Когановского видели сложный вопрос планиметрического характера. Решение этой задачи, по его твёрдому убеждению, лежало в области уникальных способностей лесковского Левши, народного мастера-самородка, большого специалиста по изготовлению всяческих миниатюрных вещиц. Надо было обозначить на карте одно бесконечно малое, втиснуть в него ещё более мелкое, чтобы потом любой вооружённый глубинными географическими познаниями и сильным микроскопом индивид смог сначала отыскать на карте еле различимую страну, а затем, ещё изрядно натрудив зрение, разглядеть на её хрупком теле местечко с названием Хайфа. Такое катастрофическое уменьшение привычных окружающих пропорций, впечатляющих размеров и серьёзных масштабов претило глубоко славянофильской душе Когановского, взращенного в эпоху расцвета советского гигантизма в искусстве, архитектуре и строительстве.

«Ну, и где же здесь, скажите мне, пожалуйста, можно разместить привычные просторы? – вопрошал придирчивый Когановский, вышагивая по кухне с надкусанным бутербродом. – Где необъятные, заросшие, никем необрабатываемые (по причине их необъятности) уходящие за горизонт поля? Где среднерусская бесконечность, простирающая во все стороны свои могучие крылья? Конечно, можно с большой натяжкой заменить все дорогие сердцу берёзы, клёны, ивы, липы, осины, тополя, рябины, сосны и ели на одни только пальмы. Если постараться, всё можно упростить, минимизировать и пропорционально уменьшить. Но куда втиснуть бесконечность!!!». Словно деревянный крестьянский дом во время летнего пожара, Когановский был со всех сторон охвачен пламенем нервозности, страдал от невозможности раскрыть тайну, которая извечно тревожила и бередила каждую исконно славянскую душу.

Предлагаемая ему дорогой Любаней для проведения совместной цветущей старости заморская страна, несомненно, была для Когановского гипотетической исторической родиной, но при этом представлялась столь миниатюрной, что, по его твёрдому убеждению, вполне могла быть переплюнута им в самом узком месте, если, конечно, сильно постараться, поднатужиться и совершить этот плевок строго по ветру.

«А как же ежемесячные командировки в милый провинциальный Брянск? – панически округлив глаза, спохватился привыкший к постоянным поездкам по разбросанным по всей стране предприятиям Когановский. – Ведь из жизни напрочь пропадут не только особая атмосфера вокзала, привычная суета на платформе, знакомый родной запах стоящего под парами поезда, равномерная баюкающая тряска вагона, но и уют четырёхместного купе, возможность новых встреч за бутылкой пива и бесхитростной дорожной закуской. Как быть со всем этим? Точнее, как можно остаться без всего этого?»

Он живо представил, как за окнами плавно покачивающегося вагона неторопливо мелькают леса и луга. «А ведь там и поездов никаких нет! – всполошился сведущий Когановский. – Господи, да куда там можно ездить на поездах дальнего (только вдумайтесь в это слово – дальнего) следования?! – патетически обращался он к мнимому попутчику, воздев вверх правую, дрожащую от гнева руку с недоеденным бутербродом. – Шаг вправо, шаг влево – уже граница. Стой, кто идёт?!»

Было и ещё нечто. «Ну и чем я там буду лучше какого-нибудь элитного подследственного, который сейчас не по собственной воле проводит своё супердрагоценное время за решёткой, на нарах, в «Тишине» или «Лефортово» с телевизором, книгами, радио и доступом в Интернет? – скептически размышлял Когановский, очень осторожно не проводя никаких параллелей, сравнений и аналогий. – Я же в этой периферийной, не нанесённой на мировые карты Хайфе стану жить отгороженным от внешнего окружающего исламского мира высоченным бетонным забором с той же колючей проволокой. Буду существовать в малогабаритной панельной квартирке, по площади вряд ли превышающей хоромы «Матросской тишины», с таким же убогим телевизором в углу единственной комнаты, принимающим те же спутниковые каналы из Останкино. Буду читать те же, выпущенные «Иностранной литературой» книги на том же языке, лёжа на практически таком же по форме и жёсткости диване».

«Любой заключённый у нас в стране находится на временном государственном обеспечении, до того момента пока не выйдет, то есть «откинется». Я там тоже буду на государственном пособии и тоже на временном, до того момента, пока не выйду весь, то есть навсегда ни «откинусь». Да ещё, – возбуждённый собственными витиеватыми умозаключениями Когановский ожесточённо погрозил кулаком кому-то за окном, – попаду я на эти пустынные выселки абсолютно добровольно. Шалом, братья по вере, мы вот тут к вам на подселение! Где здесь ближайший собес находится? Нам бы документики на пенсию дооформить. Ну и зачем мне тащиться в эту пустынную Хайфу, за тысячи километров? На фига она мне сдалась, если и здесь, и там принципиально одно и то же, не считая климата, да и тот начинает повсеместно радикально портиться!».

«То есть, – стал подводить малоутешительные итоги погрустневший Когановский, – если перееду, то буду жить там, как будто сижу тут. Но сесть-то я и здесь могу в любую минуту. Тьфу, тьфу, тьфу, чур, меня! – Когановский быстро выпрямился, суетливо огляделся по сторонам и трижды суеверно поплевал через левое плечо. – В родной стране для этого создан богатейший спектр стопроцентных возможностей. Ну, и стоит ли затевать эпохальное паломничество на Святую землю за свой счёт, чтобы на новой, вновь обретённой родине платить за то, от чего столько лет постоянно бегаешь на прежней, готовой предоставить такие же условия содержания, да ещё за счёт казны?».

«А что ожидает меня в творческом сообществе ортодоксов Хайфы? – продолжал сомневаться Когановский. – Иврита я ведь совсем не знаю. Весь мой скромный лексикон ограничивается словом «шекель». Хорошо! Допустим, уеду я. Но ведь ни одна старая, скрученная остеохондрозом и радикулитом, забитая продуктами полураспада перечница не оторвёт свой отвислый зад, не приедет из России, чтобы навестить далёкого, болезненного, безвременно угасающего друга, который остро нуждается в постоянном пивном общении, братском понимании и периодической похмельной заботе»,– продолжал тревожные рассуждения всегда компанейский Когановский. «Здесь-то мне легче, здесь друзья-приятели от меня никуда не денутся. А оттуда мне до них никак не добраться, – уже заранее переживал домовитый Когановский. – Как ни считай, как ни прикидывай, всё равно билеты туда и обратно обойдутся дороже сэкономленной еды и бесплатного проживания у товарища в гостиной на диване. Вот тебе и ещё одна загвоздка», – горько вздохнул он и взял полупустой стакан.

Опустошив его, опечаленный Когановский немного отвлёкся от тяжёлых, путаных мыслей, сосредоточился на ускользающем вместе с молодостью здоровье. Он представил своё приятное ближайшее будущее: термальные воды, грязевые лечебные ванны, льготные лекарства последнего поколения.

Но тут произошло мало предвиденное. Серая субстанция, надёжно запрятанная внутри черепной коробки и ни разу в жизни не подвергнутая «абгрейду» (за исключением двух мелких сотрясений), с годами начала паясничать и выделывать всякие подлые финты. Словно испорченный компьютер она стала позволять себе периодические сбои и выдавать временами провокационную галиматью и околесицу. В голове мгновенно сформировалась устойчивая последовательность очень реалистичных образов: пенсия, обеспеченная старость, воды, грязи, Мёртвое море. Вместе с Мёртвым морем пришло противное виденье старого, дряхлого, обшарпанного корабля. Подняв на кривых, изъеденных солью и ветрами мачтах безвольно болтающиеся, серые, изодранные, давно не штопаные паруса, скрипя истрёпанным, ржавым такелажем и изрядно накренившись на правый борт, бриг с трудом и натугой отплывал в свой последний, безвозвратный путь.

«Да, – отмахнулся от назойливого видения Когановский, – живо работает перевозбуждённое воображение». Однако видение корабля под парусами навеяло романтичному Когановскому давние мечты о путешествиях, переселениях, странствиях, о далёком, непознанном, желанном и загадочном мире. Случайно мысли Когановского переключились и сконцентрировались на трудном пути, пройденном его терпеливыми предками за долгие четыре тысячи лет бренного земного существования (опять-таки по их личному трепетно хранимому семейному летоисчислению).

Сначала Моисей таскал всех по пустыне взад-вперёд лет этак сорок, хотя наверняка сам заблудился среди скал Синая. «Сусанин доисторический, – хмыкнул про себя ехидный Когановский. – Географию надо было лучше учить или у египтян, на худой конец, проконсультироваться, мудрый ведь был народец. Так значительно быстрее добрались бы до места, накопили бы сил и средств перед решающим марш-броском. Ведь десантировались через Междуречье, Крым, Кавказ, пустыни, степи, леса, болота. Неудивительно, что предкам потребовалось четыре тысячи лет (согласно стародавнему, передаваемому из уст в уста семейному летоисчислению), чтобы добраться сначала до Смоленска, а уж потом до Белокаменной. Дорог-то нормальных не было. Хотя их и сейчас не прибавилось! – Когановский вспомнил последнюю муторную поездку на дачу. – Пока до областного Ногинска доедешь, можно всю подвеску безвозвратно по деталям растерять. А ведь раньше, кроме гаишников, на каждом квадратном километре ещё хазары, половцы да печенеги осложняли продвижение».

«Жаль, что от Смоленска пошли на восток, а не на запад, – ковырял коротким пальцем пузатый глобус Когановский, чертя гипотетически возможный, наиболее предпочтительный путь, всё дальше и дальше загибающийся на юго-запад к Апеннинам, Альпам и Пиренеям. – Небось, воевать надоело, – констатировал потомственный меломан прискорбный факт из прошлого его клана. – Ведь, чтоб добраться до приличного музыкального магазина, ну, скажем, в Лондоне или, на худой конец, в Париже, пришлось бы ещё лет триста-четыреста воевать с бриттами, франками, саксами и их многочисленными вассалами, которые сверх всякой меры заполонили и без того перенаселённую старушку Европу».

«А мои оказались по-иудейски мудрее и прозорливее, – решил Когановский. – Чем драться и убивать зазря, свернули в дремучую чащу леса, пробрались топкими болотами, где и аборигенов-то никаких не водилось по причине особой суровости и неблагоприятности местн
го климата. Вокруг на сотни вёрст ни одной живой души. Оборёшься – противника не сыщешь. С кем сражаться-то было? Лёгкой жизни захотели, хитрецы», – с плохо скрываемой обидой проскрипел раздосадованный Когановский хорошо сохранившимися, отбеленными на прошлой неделе в «Дента Вита» зубами.

«Эх, трусливые предки! – посетовал он в очередной раз. – Не испугались бы, пошли напролом, помахали ещё мечами, покололи копьями, поборолись пару-другую сотен лет за будущее благополучие потомков, и жил бы я сейчас, к примеру, на Лазурном берегу, и ехать никуда не надо было бы».

«А я-то, я-то хорош! – вдруг осенило его. – Грешу всё на праотцев, ругаю их почём зря, а сам собираюсь проделать обратный путь всего за четыре часа. «One way ticket», посольство, гражданство, Шереметьево-2! А как же исторический процесс, диалектика развития человека и общества? Сюда четыре тысячелетия топали (согласно древнему, передаваемому из поколения в поколение семейному летоисчислению), а обратно за четыре часа, значит? Нет, так нельзя, так не пойдёт! Могу разорвать хрупкую, еле ощутимую связь поколений. Добирались веками, тысячелетиями сами не ведая куда, с трудом разбирая отсутствующие тогда и поныне дороги, но ведь смогли, дошли, а сколько моральных сил потратили на ассимиляцию, приспособление и слияние с местными племенами, освоение законов и масштабов.

С нашими же нынешними масштабами, а тем более с теперешними законами назад так резко и вдруг перескакивать нельзя, категорически противопоказано. Пообвыкнуться бы надо в дороге, попривыкнуть к современной западной цивилизации и культуре в иных царствах-государствах».

Дотошный Когановский ещё раз проследил глазами по карте путь, который прошли его «трусливые предки». Несмотря на ошибочно выбранный ими, как ему казалось, в конце пути азимут, последний потомок древнего рода глубоко и искренне проникся к праотцам заслуженным уважением. «Тут, пока до Брянска на поезде доедешь, всё здоровье растеряешь. А эти пешкодралом тысячи километров, по диким землям. И ничего, добрались, дошли, выжили, не пропали, не сгинули на восточных задворках Европы, не спились, празднуя достижение намеченной цели. Честь им и хвала!». Глаза растроганного Когановского наполнились слезами умиления, и он истово перекрестился.

«Ну, в общем, так, – сурово подытожил он свои рассуждения, – если уж отправляться на заслуженный обеспеченный отдых, как того всё настойчивей требует милая Любаня, то нужно двигаться на историческую родину пешком – обратно через болота, леса, поля, степи к заветным оазисам земли обетованной. Но только, чур, не мотаться сорок лет вокруг, да около, а сразу в желанную Любане Хайфу. Потому как столько лет скитаний по пустыне без добротной ежемесячной пенсии, я уже не потяну. Да и чего полвека слоняться без дела, люмпена из себя изображать!»

«Ладно, – решительно прокряхтел Когановский, – пойду к жене, объясню ей современную диалектическую модель переселения народов. Ну, а там, будь что будет, пора в путь собираться, назад в Хайфу!», и он удовлетворённо хлопнул ладонью по накренившемуся глобусу.