Маленькая суббота… Последний день рабочей недели окончен, и впереди отдых. Выбравшись из потока пассажиров метро на воздух, Кира облегчённо вздохнула. Ещё пару часов назад она кружила по залу вылетов Шереметьево-2, рассеянно посматривая на прилавки с сувенирами и ловя в толпе лица знаменитостей, обыденные без грима и сверкания софитов. Ей льстило внимание окружающих, она знала, что правильно одета и великолепно смотрится рядом с мужем, таким же молодым, спортивным и тоже правильным. Кира всегда одевалась для себя. Она вообще ничего не делала, чтобы нравиться мужчинам. Она им просто нравилась. Но ей не хотелось иметь какие-то неприятности из-за них, и она давала мужчинам это почувствовать. В офисе все – от шефа до курьера – окружали её вниманием и заботой, носили кофе и фрукты. Муж относился к её слабостям снисходительно, почти так же, как папа.

Андрей был приглашён на очередную научную конференцию в Лондон, и после работы она помчалась в аэропорт поцеловать его перед недельной разлукой. Они были женаты уже два года, но до сих пор любили устраивать друг другу маленькие сюрпризы, как в студенческие времена. Запланированный поцелуй состоялся у стойки таможенного контроля, потом Кира помахала Андрею из-за немой стеклянной стены и, окончательно потеряв его из виду, медленно вышла из здания. Пятничные пробки были в разгаре, так что автобус и метро оказались надёжнее.

Солнце слепило на закате. Искрящийся, только что выпавший снег переливался радужными бликами, лёгкий морозец приятно пощипывал лицо и вместе с пока остающейся на площади огромной искусственной ёлкой поддерживал праздничное благодушное настроение.

Кира сделала глубокий вдох, расслабилась и спросила себя, что же будет делать сегодня вечером. Можно посмотреть новый фильм на DVD, поехать в клуб, почитать хорошую книгу, посмотреть по телевизору какое-нибудь старое кино, заняться йогой. Можно также, поддавшись внезапному порыву, пригласить кого-нибудь из подруг на ужин.

Прогулочным шагом, потратив намного больше времени, чем обыкновенно занимал путь от метро, разрумяненная Кира добралась до дома. Она на мгновение задержалась у подъезда, поковыряла носком сапожка пока ещё незатоптанный белый снег и довольная собой, умиротворённая направилась к квартире.

Пройдя один лестничный пролёт, Кира остановилась и, переворошив многочисленное косметическое содержимое объёмистой сумки, извлекла как всегда спрятавшуюся в дальний угол связку ключей. Самый маленький из них открывал тёмно-синюю дверцу почтового ящика. Запоздалых поздравлений с Новым годом и Рождеством Кира не ждала. С развитием мобильной связи надобность в открытках отпала сама собой, обыкновенный предновогодний ритуал подписания и отправки конвертов и открыток давно сменился телефонными поздравлениями непосредственно в новогоднюю ночь.

Но, к её удивлению, в ящике лежало одинокое письмо. Кира предположила что, возможно, это прямая рекламная рассылка с приглашением на очередную сезонную распродажу. Зимние цены до конца января снижены на пятьдесят процентов, или что-то ещё в духе: «только у нас и только для вас два предмета по цене одного».

Кира разочарованно закрыла жалобно всхлипнувшую дверцу и бегло оглядела конверт. Однако это явно было не рекламное послание, обыкновенно красивое и зазывное. В то же время оно не было похоже и на официальное уведомление из налоговой инспекции с квитанциями для оплаты годовых сборов за квартиру и машину: в этом случае на лицевой стороне стоял бы привычный красный штамп. С виду это был обычный почтовый конверт без какой-либо симпатичной картинки, с одной единственной скромной маркой. Надписан он был вручную, а не надпечатан принтером. Кира отметила, что на этом внешние странности письма не заканчивались. Адресовано оно было непосредственно ей, но в строке «кому» не упоминались её фамилия и инициалы, как обычно бывает, когда отправители пользуются адресной базой данных; отсутствовало также вежливое обращение: Кире Николаевне, что было бы вполне возможно и логично; в строке адресата было аккуратно выведено одно единственное: «Кире».

Медленно поднимаясь по лестнице, слегка озадаченная Кира перевернула странный конверт и осмотрела его обратную сторону, пытаясь найти какую-нибудь подсказку. Но с оборотной стороны он выглядел обыденно, так как и должно выглядеть стандартное почтовое отправление. Войдя в квартиру, Кира небрежно кинула на табурет сумку, сбросила шубку, оставила ключи и конверт под зеркалом и занялась привычными домашними делами, на время позабыв о нежданном послании.

Переодевшись в уютное домашнее платье, Кира приготовила себе лёгкий ужин, запила его бокалом сухого вина, мысленно пожелав Андрею благополучного полёта и приземления. Позднее она вспомнила про загадочное письмо. Ступая мягко, по-кошачьи, она вышла в прихожую. Встретив в зеркале свой серьёзный и заинтересованный взгляд, Кира поправила непослушную прядку на лбу и взяла показавшийся ей теперь достаточно увесистым конверт. С ним она вернулась на кухню, села к столу, глянув мельком на плиту, где готовился кофе. Оторвав сбоку конверта узкую полоску, она осторожно извлекла пачку квитанций Липецкэнерго для оплаты электричества. Кира раздосадовано усмехнулась. Она-то уже навоображала себе какую-то загадку, может быть страшную тайну или приключение, а всё оказалось банальной, совсем неостроумной шуткой. Однако непроизвольно развернув сложенные пополам листки, Кира к своему изумлению обнаружила, что все они исписаны мелким, не очень разборчивым почерком. Это на самом деле было письмо к ней.

Кира сразу вспомнила недавно умершего отца. Он был типичным советским писателем средней руки, по её мнению, в меру успешным, чтобы создать благополучие для близких и быть похороненным среди больших людей на Новодевичьем кладбище. Она хорошо помнила, как при получении длинных писем отца охватывали дурные предчувствия, особенно когда оказывалось, что они от близких родственников. Отец утверждал, что пространные письма частенько перерастают в книги. Они служат предлогом, позволяющим автору вступить в воинствующий мир литературы. Сколько нежелательных личностей протиснулось в писательскую среду, просто написав длинное, полное откровений письмо отцу или кому-то из его коллег. До сих пор уроки отца всегда оказывались полезными для неё.

Все оборотные стороны квитанций были педантично пронумерованы в правом верхнем углу и испещрены строками без полей от самого верха донизу. Похоже, что у неизвестного автора просто не было под рукой писчей бумаги, и это могло означать только то, что он находился в отчаянном положении. Незнакомый Кире угловато-нервозный почерк словно подтверждал этот вывод. Скачущие строки напоминали болезненную кардиограмму, и казалось, требовали безотлагательного сочувственного ответа. Заинтригованная Кира решительно погрузилась в чтение.

 

«Здравствуй!

Не знаю, хватит ли мне смелости отправить тебе завтра это письмо. Скорее всего, перечитав написанное с утра, я разорву его в бессильной злобе и тупой досаде на самоё себя. Порву эти исписанные моим корявым почерком листы на множество мелких кусочков и затем, распахнув настежь окно, пущу их лететь по ветру, словно стаю маленьких белых голубей. Но сейчас я всё равно продолжаю упорно двигать ручкой по бумаге, выводя на ней арабески строчек, потому что иначе не могу.

Прошло очень много времени, а точнее тринадцать месяцев и двадцать четыре дня с тех пор, как я последний раз видела тебя. Что у нас с тобой было? Что я чувствовала, что ощущала, что привнесла в наши отношения? Что было с моей стороны сделано плохого и хорошего? Враньё, враньё и ещё раз враньё. Очень много всяческого невообразимого наслаиваемого одно на другое вранья. А ещё… нет, про это лучше напоминать и писать не буду, думаю, что ты сама всё прекрасно понимаешь. Во всяком случае, надеюсь на это».

 

Кира прервала чтение и посмотрела за окно в начинающую сгущаться ледяную сиренево-фиолетовую тьму. Оказывается, письмо не имеет отношения к литературе. Теперь Кира догадалась, оно от Валерии, девушки с которой она случайно познакомилась как раз перед позапрошлым Новым годом. В той встрече было что-то одновременное, незавершённое, несуразное и нелепое, неотделимое от совершенно не сохранившегося от неё никакого нечистого воспоминания. Но почему вдруг Лера решила написать ей, ведь с момента их последней встречи она сохраняла полное молчание и никак не напоминала Кире о своём существовании? Знакомы они были поверхностно. Если бы не эти, скрупулёзно подсчитанные Валерией дни, точно обозначенная дата расставания, Кира вообще не поняла бы, кто прислал ей это послание.

Что вдруг потребовалось этой невзрачной, бесцветной особе? Она казалась тихоней, серой мышкой, всегда преданно заглядывающей в глаза, готовой, казалось, исполнить любую просьбу и пожелание, лишь бы угодить даже малозначительному человеку. Что это вообще за письмо? Почему Валерия пишет о каких-то «наших с ней отношениях» и вранье? Кто кого и в чём обманывал? Что Кира должна «прекрасно понимать»?

Кофе, шипя, перелился на плиту. Кира вскочила, выключила газ, нетерпеливо протёрла пенящуюся коричневую лужицу. Благо, на чашечку ещё осталось. Этот глоток кофе позволил ей справиться с нарастающим раздражением и спокойно вернуться к чтению письма, которое оказалось гораздо загадочнее и неожиданнее, чем она могла предположить.

 

«В том подавленном, угнетённом состоянии, в котором я сейчас нахожусь, очень хочется говорить, говорить, много говорить, чтобы, наконец-то, если конечно это получится, выговориться и излить всю себя. Но рассуждать о глубоко личном и интимном, объяснять мои странные, порой противоречивые, плохо объяснимые с нормальной точки зрения поступки, рассказывать о том, что и как произошло со мной за последнее время можно только самым родным душам. Поэтому я пишу тебе. Прости, что стиль письма получается таким высокопарным, но это действительно так – ты единственное дорогое и родное создание, которое есть у меня на этом свете, самое близкое и тёплое, что останется со мной до конца. Это не просто возвышенные слова, не пафос. Я говорю совершенно искренне, поверь мне».

 

Пальцы Киры разжались, и листы бумаги мягко легли на стол. Казалось, издалека до неё донёсся хрипловатый голос, в котором нельзя было не услышать боли и отчаяния. Это странное письмо начиналось как объяснение в любви с первого взгляда. И кто же пишет о вечной преданности? Ей прислала своё признание молодая женщина, девушка. Кирой овладело смутное волнение. Неясно отчего, но в её душе зашевелилось ощущение предательства, которое не рассеялось и потом, пока картина жизни Валерии разворачивалась перед ней.

Впервые Кира и Валерия встретились в большой пёстрой шумной компании. Кира не знала, кто привёл эту щупленькую, мало приметную девушку. Выглядела Лера неуверенно в кругу раскованных, слегка подвыпивших гостей. Одета она была простенько, даже бедно: в застиранную кофточку и потёртые заношенные джинсы; смотрелась без макияжа, с заколками-невидимками в коротких соломенных волосах по-сиротски блекло на фоне элегантных, гламурных девиц. В какой-то момент Кире, исповедовавшей принцип, что незачем красоту скрывать и прятать, потом не пригодится, стало при виде Леры не по себе. То ли это был лёгкий стыд за своё безоблачное благополучие, то ли раздражение от возможно притворной валериной прибеднённости, то ли прилив жалости, сродни материнской. Этим-то первая встреча и запомнилась.

Кира оторвалась от нахлынувших воспоминаний и вернулась к письму.

 

«Знаешь, после долгого перерыва, когда я не брала в руки не только простого карандаша и ручки, но даже самой обыкновенной книги, примитивного детектива в мягкой обложке, я опять начала понемножку писать. Прости, возможно, у меня и не письмо получается вовсе, а прощание какое-то. Или, если хочешь, можешь назвать это исповедью, быть может, отповедью. Меня неумолимо несёт поток скомканного сознания, где есть вот такие стихи».

 

С большим удивлением Кира оглядела бегущие ниже, теснящиеся и наползающие друг на друга стихотворные строки. С некоторым раздражением она подумала о том, что отец был, как всегда прав: всё-таки здесь речь о литературе. Кире сразу пришёл на память ходивший в списках цикл стихов Марины Цветаевой «Подруга». Она грустно усмехнулась:

 

Под лаской плюшевого пледа

Вчерашний вызываю сон.

Что это было? – Чья победа?

Кто побеждён?

 

Кира боготворила творчество Марины Ивановны, а всякую попытку сравняться с ним считала кощунственной, тем не менее, она внимательно прочитала стихотворение из письма. Оно было без названия, без посвящения, и уж подражательным его точно нельзя было назвать.

 

«По твёрдому, я знаю, что твёрдому,

Я к нежной, знаю, что ты – нежная,

Вне времени, для нас нет времени,

С тычинками, пестиками, ветками.

На белое, две смуглых на белое

По гладкому, тонкому, гладкому.

Колотится, сейчас же и выскочит

На вольное к жёлтому жаркому.

По капелькам, ещё по капелькам

К синему с волнами пенному

Растёт, копится, наполняется.

Дамба – в камешки, словно взрыв гейзера.

По тихому, по пространству тихому

На мягкое, шершавой на мягкое

Слетает усталое плавное

По твёрдому с нежной к бурлящему…».

 

Необычный ритм стихов заворожил Киру, но они неожиданно обрывались. Заинтригованная Кира отложила очередной лист-квитанцию, задумчиво поднесла к губам опустевшую кофейную чашку. Хотя написанное Валерией было необычно и скорее туманно, оно удивительным образом тронуло и взволновало её. Кира отставила чашку и перечитала стихотворение, но теперь гораздо медленнее и вдумчивее. Если не вникать в художественные достоинства текста, следовало признать, что от него шли неясные волны сексуальной притягательности, которые, как бы Кира ни была равнодушна к женщинам, встревожили её. Она замечталась, неосознанно поглаживая грубую поверхность низкосортной бумаги. Где-то в подъезде громко хлопнула дверь. Кира вышла из задумчивости и продолжила чтение.

 

«Три дня назад был самый добрый и светлый на земле праздник. Я, конечно, была с тобой, всю ночь любовалась замечательной кошачьей ухмылкой твоих хитрющих, слегка раскосых глаз. Интересно, кто первый придумал и написал, что у беды глаза зелёные? Мне кажется, этот человек совсем не знал жизни и очень сильно ошибался.

У беды глаза серые, с живым металлическим блеском, который удивительным образом способен менять оттенки, переливаться радужными бликами, в зависимости от освещения или мимолётного настроения, как хорошо отполированная легированная сталь. Твои серые глаза всегда прельщали и завораживали меня льдистостью и кажущейся неприступностью снежной королевы. Они подавляли мою волю величием пантеры и высокомерием императрицы. Взгляд твоих глаз, цепкий и хваткий, сковывал меня, словно кандалы. Он возбуждал, впивался в меня колкими иглами, от которых по телу пробегала приятная, сладкая дрожь, и пронзал насквозь, словно короткая, выпущенная с огромной скоростью арбалетная стрела, так что порою перехватывало дыхание. Он всё видел, понимал, брал меня в плен и уже не отпускал на свободу.

Власть твоих холодных серых глаз надо мной была безгранична. Я их боялась, как удара тупого ножа в грудь. Они притягивали меня, словно играющее матовым блеском лезвие стилета. Я и панически их страшилась, и страстно обожала, пыталась от них скрыться и всё равно всякий раз летела навстречу к ним стремглав, что было сил, бросив любые дела и позабыв обо всём на свете. В сиянии твоих глаз заключалось для меня великое счастье, но я знала, что они же грозили мне неминуемой погибелью».

 

Кира отложила в сторону ещё один листок цвета топлёного молока и стала вращать кольцо, надетое на большой палец левой руки, что бывало с ней только в моменты крайнего волнения и тревоги. Она была озадачена тем, что Валерия успела так тонко всё подметить и оценить, несмотря на то, что времени для общения с ней было так мало. Кире также была хорошо известна повадка мужчин, с которыми, бывает, близко общаешься месяцами, если ни годами, а они чаще всего не только не замечают, какую цветовую гамму в одежде ты предпочитаешь, украшения каких фирм носишь, но и не могут вспомнить, какого цвета твои глаза.

Кира, большая любительница время от времени потанцевать и повеселиться в компании, с трудом припомнила обстоятельства той предновогодней ночи. Было шумно, очень весело, и только Лера не танцевала, не болтала с гостями, а сидела в углу в одиночестве, ела с аппетитом, мало пила и всё сосредоточенно наблюдала за присутствующими. Парни обходили её вниманием, но, казалось, что ей это безразлично.

Задумчиво перевернув исписанный листок, Кира увидела с обратной стороны пустые графы показателей счётчика в киловатт-часах и, остановившись взглядом на кончиках пальцев, деловито отметила, что пора бы подправить маникюр и поменять стразы. Эти уже порядком успели ей надоесть. Не забыть бы записаться в салон. Она взяла следующий листок и продолжила чтение.

 

«На этой единственной, сохранившейся у меня фотографии я всё ещё обнимаю тебя за плечи в том счастливом только-только наступившем 2005 году. Помнишь ли ты это замечательное фото? Именно оно давало мне душевные силы и скромные возможности жить весь этот чудовищно мучительный год.

Последний Новый год я опять встречала вместе с тобой. Мы были вдвоём – только ты и я. Пожалуйста, извини меня, но в самый ответственный момент, когда гулко били куранты, на тебя брызнуло сладкое шампанское из неосторожно открытой мною бутылки. От резкого хлопка я непроизвольно вздрогнула и облила тебя пеной.

Несмотря на это досадное происшествие, мы мирно посидели под ёлочкой, как и в том прекрасном 2005 году. Только это символическое деревце, а, вернее сказать, еловая веточка была мною украдена из близлежащего привокзального парка. Вместо стеклянных шаров, гирлянд и новогодних украшений на ней висели старые пёстрые пуговицы всевозможных форм и размеров, а Дедом Морозом служил плюшевый красный кот, моя любимая детская игрушка.

Нам было очень хорошо наедине пить шипучее вино и продолжительно беседовать обо всём на свете. Я последний раз пила спиртное давным-давно. Ты должна простить меня за то, что я с отвычки и без закуски очень быстро захмелела. Как и водится со мной в подобных случаях, пребывая в приподнятом настроении, я наговорила тебе много всяких глупостей, комплиментов и даже спела романс…».

 

Дальше опять были стихи. Кира остановилась и попыталась вспомнить фотографию, о которой шла речь в письме. Память была нема. Захватив с собой непрочитанные листы, Кира отправилась в комнату, сняла с полки два последних фотоальбома и стала их медленно перелистывать. Дойдя до фотографий 2004 года, она внимательно пробежала взглядом несколько разворотов, грустно вздохнула и, захлопнув альбомы, водрузила их обратно на полку. Того, что она искала, и о чём шла речь в письме, в её семейном архиве не оказалось. Кира даже засомневалась: было ли вообще такое фото. Возможно, это лишь выдумка или плод лериного самовнушения.

В то же время Кира призналась себе, что недостаточно ясно помнит лицо Леры, и если бы сейчас кто-нибудь попросил описать эту девушку, она бы, наверное, не смогла сделать этого в деталях. Быть может, обрисовала в каких-то общих чертах то, что сохранилось в её памяти: узкое лицо, словно выцветшие, коротко стриженые волосы, маленький вздёрнутый носик, бледные тонкие губы. Вот только глаза, их жалостливое выражение она не забыла.

Продолжая задумчиво стоять перед книжными полками, Кира включила тюнер. На «Радио «Ретро» звучал голос популярного, недавно трагически ушедшего певца:

 

 

Скажи, откуда ты взялась

И опоздать не испугалась,

Моя неведомая страсть,

Моя нечаянная радость,

Нарушив мой земной покой,

Ты от какой отбилась стаи,

И что мне делать с тобой такой,

Я не знаю…

 

Кира с сожалением мысленно добавила – и куда делась? Она выключила радио, вернулась к дивану, удобно устроилась, разложив своё чтение на журнальном столике. Её ждали новые валерины стихи:

 

«Унесённая ветром,

запоздавшая к сроку,

Обещавшая помнить,

переставшая верить,

Я к тебе на гондоле

из цветов баобаба

Возвращусь, исполняя

партитуры цикады.

На серебряном блюде

Мастеров-чудоделов

Я тропических ягод

возложу на колени,

На дрожащие плечи – сари,

шитую шёлком,

Шкуру тигра, сражённого мною,

под ноги,

Сто языческих сказок

тихих в нежные уши,

Запах пряный саванны

тонкой струйкой с одежды,

Загорелой обветренной

к белой матовой крепко,

По знакомым заброшенным

к кисло-терпкому метко,

Благодарностью счастья –

брошь из перьев колибри,

На тончайшие пальцы –

россыпь – дар ювелиров,

Из кальянов иллюзия

дымом винным и пеплом.

Ты дождись запоздавшую,

унесённую ветром…»

 

Стихи снова, к огорчению Киры, обрывались, а письмо продолжалось.

 

«Я не допела до конца. Мне надо было капельку передохнуть. Я стала очень быстро уставать. Совсем ни на что не остаётся сил. Знаешь, я думала, что уже совсем разучилась плакать за это время, что последние признаки жизни стали постепенно покидать мою душу и тело, но…».

 

Всё, что ты видишь и слышишь, весьма правдоподобно, сказал однажды Кире отец. В то же время всё это может оставаться весьма и весьма сомнительным. Возвращаться на кухню, чтобы приготовить ещё кофе, ей не хотелось. Кира подошла к бару, откинула дверцу и оглядела стоящие рядами разнокалиберные бутылки. Остановив свой выбор на «Кьянти», она налила в широкий бокал рубинового вина, сделала большой глоток, немного постояла, смакуя его вкус, и вернулась к прерванному чтению.

«Сколько же я тебе всего врала, раздувалась, словно огромный мыльный пузырь, пыталась враньём в твоих глазах поднять свой неяркий статус. Понимаешь, когда достаточно долго находишься «на коне», а потом вдруг, по прихоти коварной судьбы, приходится спешиваться, возникает острая проблема с завышенной самооценкой и лопнувшими амбициями. К сожалению, со мной в жизни случилось именно такое. Но я жаждала быть достойной тебя, стремилась привлечь твоё пристальное внимание ко мне. Для того, чтобы тебе не было со мной скучно, я придумывала всяческие казусы, которые якобы регулярно случались со мной. Я переделывала под себя услышанные от посторонних людей истории. Ежедневно старалась, чтобы в твоих глазах мелькали так нравящиеся мне озорные искорки. Я поддерживала твой интерес к себе, как костёр в зимнюю пору: аккуратно раз за разом подкладывала в огонь дрова, чтобы сохранить пламя, но и не дать ему разгореться слишком сильно. Я не хотела спалить раньше времени весь запас нашей любви и страсти. А в итоге мною всё потеряно – самый любимый и родной на земле человек, доброе имя, друзья, работа».

 

Киру весьма растрогала и удивила явно выраженная в письме глубокая привязанность к ней Валерии. Оставалось неясным одно – как и когда она могла сложиться? Ведь их общение было довольно поверхностным. Новогодняя вечеринка, на которой состоялось их знакомство, заканчивалась под утро. На рассвете, когда все стали разъезжаться, выяснилось, что Валерия живёт на противоположном конце Москвы, где она снимает комнату. Поддавшись внезапному порыву, Кира пригласила её переночевать у них, тем более, что ехать было совсем близко, а денег на такси до её окраины у Леры явно не было. В машине девушки расположились вдвоём на заднем сиденье. Они смеялись, о чём-то весело, беззаботно болтали. Кажется, уже тогда Лера попыталась воспользоваться царящим в салоне авто полумраком и без особого повода вдруг легко касалась кириных коленей, пыталась приобнять Киру за плечи, когда на поворотах их бросало друг к другу, брала её руку в свои. Кира ещё была в прекрасном праздничном настроении, хохотала, и совсем не придавала этому дурачеству значения.

Валерия прогостила у них все праздничные выходные. Казалось бы, обыкновенная ситуация. Им самим порой приходится ночевать у друзей, особенно в загородных домах. Кира и предположить не могла, что этот ординарный случай получит такое странное продолжение.

 

«Если бы ты знала, насколько тяжело освоиться амбициозной и самоуверенной провинциалке в столице. Тебе повезло родиться и жить в Москве, поэтому не дано ни понять, ни прочувствовать этого. А мне приходилось постоянно, ежедневно, ежеминутно бороться за место под солнцем, которого, кстати говоря, здесь почти не бывает. Я была вынуждена воевать с беспардонными, сильно пьющими соседями по коммуналке на каких-то дальних подступах к городу, где по дешёвке сняла комнатушку. Я была обречена часами толкаться в переполненном, вонючем пригородном и городском транспорте, чтобы вовремя добраться до скучной, однообразной, бессмысленной и низкооплачиваемой работы. Я усердно и целенаправленно соперничала с более энергичными, умными и подготовленными сотрудниками. Одной из моих целей было получить разовую премию, мизерную прибавку и просто удержаться на маленькой должности, потому что другие перспективы у меня отсутствовали. Я постоянно грызлась со старушками в длинных очередях, которых что-то не устраивало в моём внешнем виде и поведении. Но моей главной целью было жить, смеяться, радоваться и казаться успешной в твоих глазах. Только для тебя у меня всегда была заготовлена лучезарная, счастливая улыбка. 

Всё свободное время и тайком на работе я штудировала толстые модные глянцевые журналы в поисках необходимого. Если бы мои бывшие учителя и преподаватели хотя бы одним глазком увидели, какой я, оказывается, могу быть усидчивой, смирной и вдумчивой, как умею схватывать на лету, запоминать прочитанное с первого раза и пересказывать потом, если потребуется, близко к тексту. Им было невдомёк, с каким упорством я могу сидеть за письменным столом и вникать в интересующий меня материал. А причина в том, что это я проделывала не ради знаний и даже не для саморазвития. Это всё было только для тебя.

Каждый раз, когда я собиралась увидеться с тобой, меня охватывало жгучее волнение. За час-полтора до встречи я начинала нервничать, как перед первым свиданием, и уже ничего не могла с собой поделать. Представляя, что ты сидишь тут, на диване в углу, требовательно и пристально меня разглядываешь, я перемеривала весь свой скромный гардероб, старалась принимать наиболее выигрышные позы, чтобы обольстить тебя. Мне кажется, я стала одним из лучших экспертов по нижнему белью, так много всего приобрела, стремилась быть сексуальной и желанной, чтобы на меня всегда было приятно смотреть. Я по три-четыре раза наносила и смывала макияж, потому что мне казалась, что он тебе не понравится, и ты будешь мною разочарована.

Больше всего мне хотелось хоть в чём-то быть похожей на тебя. Я вдумчиво изучала твою манеру одеваться. Ты всегда это делаешь столь элегантно и естественно, будто родилась с чувством стиля, цвета и композиции. У тебя всё получается так легко и непринуждённо, какая-нибудь незначительная деталь туалета оживляет и представляет облик в новом свете, да так, что залюбуешься. Мне же всё давалось с большим трудом, а главное, откуда было мне взять средства, чтобы дотянуться до твоего уровня.

С какой грацией ты одевалась и раздевалась – это было загляденье. Мягкими кошачьими движениями поднимала руки, прогибала спину, наклонялась и выпрямлялась, всем этим ты доводила меня до умопомрачения. Мне кажется, я была готова часами смотреть, как ты примеряешь блузки и кофточки, вертишься перед зеркалом, стараясь лучше рассмотреть себя с боков и со спины. Я заводилась от того, как ты изящно и ловко изгибаешься, чтобы достать какой-нибудь предмет туалета из нижнего ящика столика, как тщательно расправляешь на бедрах резинки чулок».

 

Кира смутилась, обнаружив, что её внимательно, дотошно разглядывали. Какое нижнее бельё, какие одевания, переодевания? Лера осталась у них на ночь один единственный раз. Андрей, как настоящий джентльмен, уступил ей своё место на кровати, сам устроился на раскладушке. Валерия лежала рядом, но в этом не было ничего особенного, во всяком случае для Киры. Однако, похоже, что в жизни Леры это стало значительным событием.

Посреди ночи Валерия еле-еле, воздушно, словно пером коснулась, провела по её руке. Усталой от танцев Кире это показалось случайным, и она, почти засыпая, спокойно повернулась на другой бок. Но через некоторое время Лера ещё раз тихонько, вскользь, очень нежно тронула её плечо. Кира промолчала и на этот раз. Вскоре Лера пододвинулась к ней ближе и уже откровенно попыталась обнять. Вот тут-то Кире пришлось вежливо, но твёрдо объяснить, что она такого не любит, и вообще не терпит, когда её касаются во сне, даже с мужем они спят под разными одеялами. На всякий случай Кира отодвинулась от Леры на самый край, не будить же было, в самом деле, Андрея, и спокойно проспала до утра.

И это всё. Больше ничего не было ни этой ночью, ни после. Кира припомнила, что утром, Валерия с большим любопытством и плохо маскируемым интересом наблюдала, как она поднимается, безо всякого стеснения снимает пижаму, переодевается к завтраку. Валерия пробыла у них весь день, а вечером они вместе поехали к другим общим знакомым. Кира перед этим снова наряжалась и прихорашивалась при Лере и вместе с ней. Пришлось одолжить свою косметику, ведь у Леры ничего с собой не было. А та всё смотрела на Киру широко раскрытыми глазами.

Тут Кира раздосадовано поняла, что неизвестно почему начинает внутренне оправдываться перед самой собой. Она ещё отпила из бокала и обратилась к письму.

 

«Я не могла и мечтать о твоём гламурном изобилии, и мне приходилось всякими правдами и неправдами выкручиваться: покупать дешёвые подделки, перешивать фирменные этикетки, на время обмениваться с подружками и знакомыми и даже воровать. Да, да, не удивляйся, пожалуйста, и таскать разные безделицы из супермаркетов и с вещевых рынков. Это, конечно, были не кражи, так мелочёвка, скорее клептомания, но ведь и на эти пустяковые вещицы у меня не было тогда денег.

В тот период я успела наделать умопомрачительную кучу долгов, назанимала у всех, у кого только было возможно, стараясь представать перед тобой каждый раз в новом образе. Я потратила уйму денег на наряды и бельё, пытаясь быть одновременно и вызывающей, и сногсшибательно неотразимой. Все эти долги повисли на мне без видимых перспектив на отдачу. Очень скоро всё пришло к закономерному концу, как и должно было случиться.

Сейчас у меня не осталось ни на что сил. Ещё час, день, неделя, месяц или год – очередное бессмысленное продление затянувшейся агонии. Мне теперь всё стало безразлично, даже моя судьба. Я обессилела, устала от полнейшей пустоты, царящей вокруг меня, от отсутствия каких-либо видов на будущее, от беспросветного удушающего одиночества, от непреодолимой нищеты и голода, от невозможности сохранять хотя бы чистоту тела, если не помыслов, помыться, когда этого хочется, а не в те четыре часа, когда дозволено в соответствии с графиком подачи горячей воды властями. Короче, я устала от этой жизни.

         Извини за розовые сопли, нудные жалобы, но мне очень нужно выговориться, тяжело постоянно держать все мысли и переживания внутри себя и беседовать только со своим постепенно слабеющим внутренним голосом. Слишком много страданий, сомнений и бессмысленных надежд накопились в душе и настойчиво рвутся наружу. Я знаю, что это не совсем честно с моей стороны, у меня нет никакого права вот так, непрошено вторгаться в твою жизнь, требовать сочувствия, но пусть это будет моей последней просьбой: пожалуйста, выслушай меня, я настаиваю. Ведь в последнем желании перед концом не отказывают даже самым страшным, закоренелым преступникам».

 

От этих горьких слов у Киры дрожь пробежала по телу. Её поразила брутальная нежность и уверенность Валерии в невозможном, отсутствие у неё страха быть человеком во всём – в том числе неприятных и неприличных смыслах. Она опустила письмо на стол, залпом допила вино, обняла себя за локти, пытаясь согреться и справиться с нервами, но оторваться от чтения не смогла.

 

«На каких меридианах

с ветром целовалась?

По каким прохладным быстрым

с вечностью ласкалась?

На каких кручёных гордых

вечности сжимала?

И с попутными какими

помнить забывала?

Где искала ты спасенья

от крылатых цепких?

Что шептала, обвивая

проходных колени?

С кем в забвении провожала

марево за сосны?

Танцевала ли под скрипки

белый несерьёзный?

Доносили ли цыганской

о давно пропавшей?

Поливаешь ли в фарфоре

ночью расцветавший?

Ты грустишь о бесшабашной,

неуютной, зыбкой,

Той, которую делили мы

на съёмных крышах?

Той, которую хранили

от погод московских,

Сберегали в сейфах сердца

от воров залётных?

Ждёшь ли стука в тишине

по железной скобке

Со словами: «Вот и я. Слякоть.

Всюду «пробки»?».

 

Кира остановилась, жадно дочитав стихи.

Темнота, поглотившая пространство за окнами, казалось, проникла в комнату и стала скапливаться по углам. На ясный мир с детства благополучной и удачливой Киры упала тень чужого страдания, отчаяния и одиночества. Впервые за долгое время Кира была глубоко взволнованна. Чувства, выраженные в письме и, особенно, в стихах, разбередили её душу, которая привыкла к уюту и комфорту сытой, спокойной столичной жизни. Случись что с ней, Кира была уверена – муж, семья, подруги и друзья никогда не позволят упасть духом, мучиться и страдать.

Она вернулась к бару, но в этот раз, чтобы успокоиться, унять душевный трепет и согреться, щедро плеснула в пузатую рюмку коньяк. Обжигающий глоток переменил направление её мыслей. Появилась ясность – то, от чего она не может оторваться, читает взахлёб – не беллетристика. Для того, кто писал это письмо, сочинял стихи – это совсем другое. Мелодрама, драма, трагедия? Или, быть может, фантастика?

Коньяк постепенно согревал, но Киру продолжало знобить. Она достала из шкафа пушистый плед, накинула на плечи и удобно устроилась в уголке дивана. Словно завороженный, её взгляд вновь обратился к разложенным на столе листам.

 

«Один год, один месяц и двадцать четыре дня без тебя. Это уже седьмой месяц, как я совсем одна. Замуровала себя в четырёх голых стенах, где единственное украшение убогой комнатушки – твоя фотография, приколотая булавкой к стене напротив маленького узкого мутного окна. Даже мама не знает, где я сейчас нахожусь. Сначала я жила у друзей, потом перебралась к старым знакомым нашей семьи, где и прожила до июля. Пыталась как-то справиться со сложившейся ситуацией, но у меня не вышло. Только наделала катастрофическое количество долгов, наобещала всем златые горы, насочиняла, наплела разных шокирующих несуразиц и небылиц, пытаясь приукрасить провальную жизнь и оправдать бесславное возвращение в родные пенаты.

Ты знаешь притчу о двух лягушках, попавших в крынки с молоком: одна сразу смирилась с постигшим её жестоким роком и, достойно приняв свою судьбу, утонула. Другая решила бороться, она долго била лапками, пытаясь выбраться, спастись. В итоге, настырная жизнелюбивая лягушка сбила из молока кусок масла, взобралась на него и вылезла наружу. Очевидно, в моей крынке была только вода, и всё моё упорство в поисках искромётного счастья и беззаботной радости было делом напрасным. К тому же моя напряжённая борьба с обстоятельствами жизни принесла мне только страдания и душевные муки.

С начала июля я практически не общаюсь с другими людьми, кроме вынужденных выходов пару раз в неделю за сигаретами (пачка «Примы» за четыре рубля) и четвертушкой чёрного хлеба. Те, кто отдают предпочтение продуктам с заграничными названиями, вроде «чипсов»,  гамбургеров и хот-догов, совершенно не догадываются, что простой ржаной хлеб с солью может быть потрясающе вкусным. Этим моя социальная жизнь ограничивается, но я изнемогаю! Мне страшно, нет никакого смысла, никакой надежды, никакого просвета.

В трудовой книжке позорная запись – тридцать третья статья КЗОТ (уволена по инициативе администрации за систематическое нарушение трудовой дисциплины). Это – волчий билет, с которым мне невозможно устроиться на более-менее достойную работу. Я понимаю, что сама во всём виновата. Скоро и надеть будет нечего, сейчас мои самые приличные шмотки – это выцветшая тёмно-синяя куртка, которую ты отдала мне по доброте душевной, одна пара стоптанных ботинок и старый джинсовый костюм «Мустанг».

 

Кира в очередной раз отложила письмо. Коньячная рюмка опустела, принеся долгожданное тепло и подстегнув память. Постепенно Кира припомнила, что она в самом деле встречалась с Лерой ещё несколько раз. Однажды они даже заезжали домой, и она действительно что-то отдала Валерии из своего гардероба, просто потому что регулярно раздавала вышедшие из моды или надоевшие ей вещи. Это было тем более естественно, что к Лере она испытывала стойкое чувство жалости, похожее на сочувствие к потерявшимся в большом городе неприкаянным домашним животным. Но ведь нельзя всех и каждого взять к себе домой! О других подробностях, обстоятельствах и мелочах, о которых шла речь в письме, постоянно занятая, общающаяся не только с тесным кругом близких друзей, но и с огромным количеством случайных знакомых, Кира давно позабыла. От рассуждений и воспоминаний она вернулась к написанному.

«Спустя пять лет проведённых в Москве, город, в котором я когда-то родилась и выросла, показался мне совершенно чужим. Я в нём теряюсь, плохо ориентируюсь, живу как амёба. Вначале пыталась гулять или просто бесцельно бродить по нему, но два раза, к своему великому стыду и страху, заблудилась. Оба раза я оказывалась в незнакомых закопчённых кварталах, промзонах, еле-еле выбиралась оттуда, и с тех пор с прогулками было покончено. Прости, даже писать об этом скучно и трудно. Давай лучше почитаю тебе стихи. Хотя, они тоже не очень-то жизнеутверждающие и оптимистичные:

 

Отстучало, отгорело и остыло

Красное кровянистое большое,

По секундам измеряло жизни,

Трафаретило все судьбы очень чётко.

Наш с тобой предсмертным оказался.

Бисер букв – дорожки поцелуев.

Подожди. Хочу тебе признаться:

Я в агонии, но я тебя ревную.

Откровенные слетают, ты их ловишь,

Расскажи серьёзно, кто сменяя

Сварит тебе утренний наш кофе?

Кто дыханьем тёплым шелковистым

К нежной оболочке прикоснётся?

Будешь ли мгновенья счастья помнить

Верности короткой иноходца?

По суглинку крайнего причала

Станешь ли покой в тиши мой гладить,

Белыми ладошками вздыхая

О непрожитом, оборванном в начале?

Кем на тризне скорбной назовёшься

Птицею свободной иль вдовою?

Пожалеешь или в оправданье

Кинешь: «Каждому своя дорога»?

Загрустишь, случайно обнаружив

Недописанные строчки в мониторе,

Или слабоумных байстрюков

Ты толкнёшь к родительской юдоли?

Проплывёшь ли по Москве-реке

С новыми по нашему маршруту?

Среди сырости и запахов духов

Сигаретный мой найдёшь с самбукой?

До какого лета отболит,

Отволнуется и отсаднит?

Сколько сможешь ты прочесть молитв?

Сколько свечек в храме ты поставишь?

С кем разделишь в молчаливом понимании

Поминальную изрядно запотевшую?

Скажешь ли о нашем им прощании,

О предсмертной трусости, о ревности?

О несдержанных и малодушных

Перед поездом к архангелу-швейцару

И о том, как было очень нужно

Красное кровянистое большое?

 

Кошеле – ты моя ненаглядная! Кошеле – ты только моя, потому что так звала тебя только я. Ничьей, как только моей, ты больше не будешь, в этом я уверена. Только я знаю, как пахнет из прозрачного кошачьего ушка. Самое страшное, что всё это уже в прошлом, причём безвозвратно. Чёрт с ним, пусть это жутко банально, тривиально и совсем не возвышенно, но для меня – это самое главное в жизни, вечное, то что останется навсегда.

Все эти тринадцать месяцев и двадцать четыре дня у меня никого не было. Даже ни разу не возникло желания взглянуть на кого-то. Я не пуританка вовсе, ты сама это прекрасно знаешь, но когда познаешь лучшее, на суррогат уже не тянет. Это не ложь и не лесть, это грубая и беспощадная правда жестокой, одинокой жизни».

 

«Кошеле…», – Кира шёпотом нараспев произнесла забытое прозвище, которое дала ей Валерия. На утро после проведённой в одной постели, но так ничем серьёзным и не ознаменованной ночи, Лера вдруг спросила Киру, глядя прямо в глаза своим преданным жалостливым взглядом, можно ли называть её другим именем, и не обидится ли она, если получит ласковое прозвище, о котором никто никогда не узнает. А затем тихо и загадочно произнесла, отведя в сторону взор: «Кошеле». Слегка удивлённая и даже смущённая Кира поинтересовалась, почему и откуда взялось это странное имя. Лера замялась и робко рассказала, что Кира, с её изяществом и ужимками, лучше всего ассоциируется с кошкой, причём не просто холёной домашней, хрустящей сухим кормом из миски, а дикой и сильной, как пантера.

Оказывается, Валерия почти до самого рассвета внимательно наблюдала за Кирой, изучала, как она выразилась, «её повадки». Кира огорчённо нахмурилась. Лера почувствовала её недовольство, заметно оживилась и стала будто оправдываясь, увлечённо описывать, как Кира ведёт себя во сне: довольно часто ворочается, слегка сгибает в коленях ноги, когда лежит на боку; смешно по-детски подкладывает под щёку ладошки и периодически улыбается. «Глядя на тебя, я сразу поняла, что ты настоящая благородная кошка, – возбуждённо продолжала Валерия, – но только до сих пор не прирученная, а дикая и своенравная. Мне на ум пришло назвать тебя на французский манер. Получилось это мягкое оригинальное имя, оно воплощает в себе всю твою кошачью сущность в сочетании с красотой и гламурностью», – закончила свои экстравагантные объяснения Валерия.

Эти наивные, полудетские рассуждения успокоили Киру, и так как она не собиралась в дальнейшем поддерживать с новой знакомой близких отношений, то легко согласилась. Хотя Кира очень любила и гордилась своим редким именем, следовало признать, что придуманное Лерой прозвище было красивым, странным и звучало как запоздалое эхо в пустынных горах. Кира снова произнесла: «Кошеле», – почему-то опять шёпотом и вернулась к письму.

 

«У тебя такие хитрые глазищи на фото. Они кажутся мне живыми, тёплыми и маслянистыми. Они всё время следят за мной, где бы я ни находилась в комнате. Такая убийственная дисгармония с этими ободранными, обшарпанными стенами в квартире номер двенадцать. Сейчас я живу около вокзала, на улице Восточной, двадцать три. Знаешь, тогда десятого ноября 2005 года, уезжая из Москвы (но только, знай, я бежала вовсе не от тебя!), я ехала в вагоне номер двенадцать, а место мне досталось двадцать третье. Вот такая магия чисел или мистика, хочешь верь, хочешь нет.

Ладно, моя милая Кошеле, наверное, мне пора заканчивать, хотя хочется ещё и ещё говорить с тобой, мне так о многом надо тебе поведать.

Изо всех сил оттягиваю пугающий момент, когда придётся поставить точку и окончательно проститься с тобой.

Если ты всё ещё читаешь моё письмо, то, очевидно, порядком устала ото всего этого тягомотного бреда. Не думаю, что меня хватит надолго, но до самого конца ты, единственная, будешь со мной. Прости. Прими на прощание стихи повеселее, чем я писала до этого».

 

Настойчивые трели мобильного телефона слегка испугали Киру. Но она быстро пришла в себя, конечно, это был Андрей, уже из Лондона. Он сразу почувствовал что-то необычное в её голосе, но Кира поспешила его успокоить и убедить, что с ней всё в порядке. Их супружество зиждилось на любви и полном доверии друг к другу, но всё-таки сейчас Кире пришлось солгать. Рассказывать мужу о таком письме по телефону было невозможно. Ей также было трудно представить себе, что когда Андрей вернётся домой, она должна будет дать ему прочитать это письмо. В глазах мужа оно без сомнения могло быть оценено как письмо от бывшей, отвергнутой или брошенной, любовницы. И в тексте, и в стихах – столько страсти, энергии, экспрессии, столько бьющих через край чувств, ясно, что они не могли родиться на пустом месте. Такое трудно придумать, чего ради фантазировать, это же не театр одного актёра для одного зрителя. Даже если постараться привести тысячи аргументов и свидетельств, что ничего такого не было и не могло быть вовсе, всё равно скользкое, гаденькое впечатление или вопрос: «А всё-таки, скажи честно, ты с ней спала?», обязательно останутся, тем более что муж видел, что Кира действительно была с Лерой в одной постели.

Внезапно на Киру навалилась усталость, день выдался слишком длинным. Раз у Андрея всё в порядке, можно было ложиться спать. Однако Кира никак не могла заснуть. В полудрёме ей мерещилось, что Лера издалека рассматривает, в какой позе она спит, какую пижаму одела в этот раз. Посреди ночи Кира вдруг проснулась. Сердце бешено колотилось в груди, будто она только что пробежала длинную дистанцию. Ей приснилось, что Лера лежит с ней в кровати, обнимает и целует её, а Андрей молча наблюдает за этой сценой из коридора. В этом странном сне Кире было стыдно перед Андреем за своё поведение, за охватившую её страсть, но в то же время она испытывала глубокое наслаждение, и никак не могла оторваться от Лериных сладких губ и нежных ласк.

Кира откинула в сторону одеяло, встала и вышла в ванную. Она долго умывалась под струёй холодной воды, пытаясь смыть с себя наваждение. Потом, не торопясь, тщательно вытерлась, осмотрела в зеркале своё раскрасневшееся лицо и пошла на кухню. Спать уже не хотелось. Кира налила в стакан кипячёной воды из графина и вернулась к журнальному столику, где с вечера оставила недочитанное письмо. Лерино послание манило, притягивало и жгло её одновременно. Читать оставалось совсем немного.

 

«Дуй на ресницы –

Остужай жгучее,

Мятой на звериный –

Раздуваешь угли.

Розгами по розовой,

Верным на безверье,

Мнимым на реальное,

Кельи на бордели.

Свободу на любимую –

Вопрос приоритетов,

Орлянка бесконечности

Сектантов-фаталистов.

Желание на логику,

Но помним, что не вечно

Греховное соитие

Двух мучеников смертных.

Мятежность напряжения –

Пульсирует горячая,

Вальсирует витальная,

Сжимая расстояние.

Плоть обретая тёплую

Толкает на безумие,

Ставка на бессилие

Приговорённых к блуду.

Нахрапом в три погибели

Без шанса на спасение

По искрам от звериного

До пустоты прощения.

Знаешь, всё никак не могу окончить эту писанину, не хватает силы воли. Боюсь поставить последнюю точку, что будет после неё? Что у меня останется? Скорее всего – ничего. Пустота. Вакуум. Безвременье.

У меня перед глазами всё ещё стоит твоя одинокая стройная фигура на мокром, в лужах асфальте, блестящем отражённым призрачным светом фонарей перрона. Это было памятной ночью с десятого на одиннадцатое ноября, когда ты была единственной, кто провожал меня. Если бы я знала, что вижу тебя тогда в последний раз! Хотя, что я могла сделать, что предпринять? Как кардинально изменить судьбу? Броситься к твоим ногам, рыдать, умолять и никуда не уезжать? К сожалению, это бы мне не помогло.

Отчего в моей жизни всё несносно, серо, блёкло и противно? Можно ещё стихов? Я недолго задержу твоё внимание, понимаю, что уже изрядно

надоела тебе своей исповедью. Но обещаю – это стихотворение точно будет последним. Не сердись, моя дорогая Кошеле, я скоро перестану тебе надоедать, тем более, что эти заключительные стихи вовсе не грустные:

 

Разноцветной бабочкой

в невесомость утра

Упаду танцуя

под тамтамы времени

Стряхивая искры

на пахучесть луга,

Треск неуловимый

нарисую в бездну.

Мимолётность счастья,

перекрёст полётов.

Терпкая иллюзия –

как прыжок с обрыва

Точно в цель,

на мушке арбалетов.

Вереница трюков,

царство падших низко.

Отпущение грешниц-висельниц –

верёвка.

Снайперская меткость,

девять граммов в мышцу –

Оправданье свыше

тяжкого порока.

 

 

P.S. Да, передавай привет Людке-проститутке. У неё я денег не занимала, надеюсь, что хоть она помянет меня добрым словом.

 Прощай. Прости меня. Я хотела сделать тебя счастливой, однако, не смогла. Ещё раз прости. Письмо получилось слишком пафосным, но мне сейчас не до цинизма. Извини за все доставленные проблемы».

 

Дочитав письмо до конца, Кира на мгновение замерла с последним листком в дрожащей руке. Теперь она ясно вспомнила серьёзные глаза Валерии, в которых желание пыталось изъясняться на ином языке, глаза пожизненно неспособные войти в сделку с банальностью жизни, надменные и грустные. Тогда к ней пришёл жест отчаянной и жалкой нежности – поцеловать Леру в лоб.

Сквозь светлеющий сумрак московской ночи проехала, взвизгнув тормозами, машина и на мгновение осветила окно ярким светом фар. Вздрогнув от резкого звука и выйдя из задумчивости, Кира быстро собрала разложенные перед ней веером желтоватые листы, аккуратно вложила их в конверт, затем взяла трубку телефона и набрала номер справочной. Спокойным и уверенным тоном она спросила: «Когда ближайший поезд до Липецка?».