Грозный джип сопровождения с горящими фарами не отставал, беспрекословно следуя резким перестроениям из ряда в ряд и внезапным манёврам ведущего автомобиля. Оба блестящих красавца старались дружно вырваться из многокилометровой пробки, но безуспешно. Когда «Мерседес» вынужденно тормозил, послушный джип так же резко останавливался, при этом сильно подавался вперёд мощным железным телом, едва не подталкивая едущую впереди машину. Шмелёв, в соответствии со своим служебным положением, сидел сзади в первом автомобиле, развалясь и расстегнув плащ. Он вальяжно закинул одну руку на спинку сиденья и, легонько постукивая пальцами по соседнему подголовнику, размышлял о том, что чёрный тонированный монстр, преданно сопровождающий его всю дорогу, по характеру поведения очень похож на задиристого бойцового петуха, который гоняется за его «мерином» и постоянно хочет клюнуть серебристый бампер.
«Хотя нет, – спустя короткое время отметил Шмелёв, искоса наблюдая за идущим с ним в связке «Ланд крузером», – он скорее напоминает разъярённого быка, который в бессильной злобе нападает на тореро, но, догнав его, каждый раз как вкопанный останавливается в считанных сантиметрах, замирая перед развёрнутой алой мулетой».
«Как у него получается так скрупулёзно держать одну и ту же дистанцию и на скорости, и в толчее, и на трассе? – удивлялся Евгений Васильевич, уже много лет ездивший в собственной машине исключительно в роли пассажира. – Вот бы разок самому сесть за руль и попробовать провести «Мерс» по городу. Интересно, получилось бы или нет? Думаю, вышло бы, может, и не с первого раза, – самоуверенно заключил Шмелёв и утвердительно покачал головой. – Жаль по статусу не положено». Большеглазый «Мерседес» в очередной раз судорожно дёрнулся и встал. Отвлечённые рассуждения начальника прервал обернувшийся к нему шофёр:
– Евгений Васильевич, дальше на дороге совсем мёртво, что делать-то будем?
Шмелёв отвлёкся от сравнения джипа с представителями животного мира и взглянул вперёд. Недавно отстроенная трасса была окутана сизой пеленой выхлопных газов. Все полосы третьего кольца, насколько хватало обзора, были заполнены машинами и в одном, и в другом направлениях. Никакого продвижения не наблюдалось. Разнокалиберные автомобили пыхтели, урчали и дымили по обе стороны разделительного ограждения, но всё вхолостую. С примыкающих развязок настырно лезли жёлтые «Газели» и пыльные грузовики. Озадаченный возникшей проблемой обыкновенно спокойный Шмелёв занервничал. Через несколько томительных минут, в течение которых машина не сдвинулась ни на сантиметр, он решительно скомандовал:
– Давай на Садовое! Может там лучше.
Молчаливый водитель еле заметно поджал губы и включил указатель поворота. Спустя довольно продолжительное время они с трудом выбрались из крайнего левого ряда, развернулись и двинулись в сторону центра. Времени до назначенной встречи оставалось всё меньше.
На Садовом кольце было ещё сложнее. Погода ухудшилась, уже накрапывало. Неразлучная пара попыталась выйти на встречную полосу, благо металлического барьера по центру дороги, как на других важных магистралях города, здесь пока не установили, но где уж там. С противоположной стороны было не меньше желающих обогнуть многочасовой затор. Теперь взволнованный Шмелёв уже мало интересовался видом машин, которые его плотно окружали со всех сторон. Он нервно стучал пальцами по светло-серому, под цвет его плаща, кожаному сиденью, постоянно поглядывал на часы и хмурился.
– Давай переулками, – сквозь зубы проворчал Шмелёв, чувствуя, как в нём начинает закипать гнев. Лихорадочными толчками, вклиниваясь и проталкиваясь между плотно стоящими машинами, блестящее авто стало медленно, но настырно выворачивать вправо под надёжным прикрытием мощной «Тойоты», которая пугающе маячила сзади чёрной, как смоль, горой и нахально-глумливо скалилась решёткой радиатора.
Раздражённый Шмелёв опять сверился с часами. «Breget» показывал, что солидный запас времени, отведённый на дорогу, буквально исчезает, тает на глазах. Прекратившийся было дождь снова разошёлся, и транспортная ситуация окончательно испортилась. Из-за утомительного стояния в многочасовых пробках и ставшего скользким асфальта сделалось множество мелких аварий, которые моментально довели дорожную обстановку до катастрофической. ГАИ нигде не было видно: у сильно занятых инспекторов дорожно-патрульной службы, похоже, были другие интересы и более важные, надо полагать неотложные дела. Разруливанием пробок по-прежнему никто не занимался. Призванный день и ночь двигаться динамичный город застыл и превратился в одну огромную пёструю стоянку под тёмно-серым давящим небом.
Извилистые переулки были забиты транспортом под стать Садовому кольцу. В узких местах из-за кое-как припаркованных, брошенных с включённой аварийной сигнализацией машин и сильного дождя было просто не проехать. Автомобили спешили и опаздывали, не уступая друг другу дорогу, перемешивались в хаотическом беспорядке. Они полностью парализовали движение на маленьких площадях и перекрёстках, которые стали напоминать пёстрые, плохо собранные мозаики. Шикарная шмелёвская связка, состоящая из двух словно приклеенных друг к другу автомобилей, потолкалась полчаса направо, налево, постоянно включая дальний свет, притирая и расталкивая в стороны малолитражки, покружила внутри Садового, сместилась к Бульварному кольцу, пересекла и его. Всё было тщетно, заполонённый транспортом город усиленно пыхтел выхлопными трубами, гудел клаксонами, мигал фарами, но почти не двигался.
Раздосадованный непредвиденным осложнением Евгений Васильевич очередной раз обречённо посмотрел на изящный швейцарский хронометр на левой руке, хотя прекрасно знал, который час. Тяжело вздохнув, он слегка ослабил туго затянутый на шее тёмно-синий в светлую косую полоску галстук, окинул взором скопище окружающих машин, и, набрав номер секретаря, сухим голосом приказал:
– Отмените назначенную встречу, извинитесь, скажите, что у нас не получилось по техническим причинам. Уточните, когда можно будет увидеться в ближайшее время. Если возможно, постарайтесь перенести на завтра. Перезвоните, я жду.
Дождь почти перестал идти, и только резкие порывы колючего северного ветра продолжали срывать с почти голых ветвей последние, пожухлые листья и крупные холодные капли. Бледное солнце попыталось лениво проглянуть сквозь плотную отталкивающе-свинцового цвета завесу, обозначилось крошечным пятном на безрадостном небосклоне, но словно раздумав появляться, снова скрылось в пелене насупленных облаков. Оно как будто увидело через своё небесное окно привычную унылую картину поздней столичной осени: мокрый, покрытый лужами асфальт, бегущие вдоль тротуаров потоки грязной воды, охапки слипшейся листвы, которая, потеряв яркие цвета, скопилась в водостоках, и нахохлившихся, прячущихся по карнизам домов продрогших голубей, – и отвернулось, чтобы появиться снова, когда придёт время празднично-искрящейся, одетой, словно счастливая невеста во всё белое красавицы-зимы.
Нудный дождь окончательно прекратился, а мелкие ручейки и широкие реки разноцветных зонтов всё текли и стекали по переулкам и улицам к промокшим блестящим площадям, образуя быстротечные суетливые потоки, локальные завихрения и водовороты, которые всасывались в подземные переходы, к станциям метро.
«Видно не судьба, – рассуждал поставленный в тупик Шмелёв, с брезгливым выражением наблюдая картину осенней непогоды за тонированным окном автомобиля. Он не мог припомнить другого такого случая, когда бы дела не заладились, да ещё так фатально – переговоры планировали заранее, выехали с большим запасом, три раза меняли маршрут, и всё безрезультатно. Странно. Как будто какая-то сила не пустила», – предположил обыкновенно не склонный к мистике и суевериям Евгений Васильевич.
Перезвонил секретарь и довольным голосом сообщил, что всё улажено, встреча перенесена на завтра, на одиннадцать. Шмелёв сухо поблагодарил его и удовлетворённо перевёл дух. Но расслабиться Евгений Васильевич так и не смог, возникшее напряжение и нервозность не проходили. Многочасовой затор только увеличивался. Минут пять, не отдавая никаких приказаний, Шмелёв посидел в машине молча, уставясь в пространство. Затем он в очередной раз оглядел понурую улицу, расположенные по близости мрачные серые и тёмно-коричневые здания, узнал район столицы, где случайно оказался, и тут ему в голову пришла странная идея.
Случилось так, что постоянно загруженный массой дел Евгений Васильевич впервые за последние годы из-за отмены запланированных переговоров располагал скромным досугом. К тому же по прихоти судьбы он удивительным образом оказался поблизости от тихого, крошечного двора, где ему довелось когда-то жить. Можно было использовать предоставленный ему провидением уникальный шанс предаться ностальгии и навестить место, где прошли его детство и юность.
Удивив своим порывом водителя и охранников, Шмелёв заявил, что хочет пройтись пешком. Этого он не делал уже много лет, а на глазах подчинённых вообще ни разу, тем более в полном одиночестве. Опытный, давно работающий со Шмелёвым шофер виду не подал, а вот охрана была явно озадачена и сбита с толку. Это нарушало все существующие установки и должностные инструкции. Но делать было нечего, слово руководства – закон. Проведя на всякий случай консультации со своим начальством, работники службы охраны покорно оставили сердитого Шмелёва одного, забрались в джип, припарковались на тротуаре и запаслись терпением.
Подняв воротник плаща, застегнув все пуговицы и педантично обходя зеркала луж, Евгений Васильевич медленно побрёл на встречу со своим двором. Он шёл туда, где в тени старого раскидистого тополя, в углу у дощатого зелёного забора, украдкой, быстротечно, за игрой в индейцев и разведчиков прошло его безоблачное счастливое детство. На двух шатких скамейках, у самодельного стола, сколоченного из старых досок и покрытого затёртым куском толстого линолеума, за шашками и картами пронеслось отрочество. Тут же под аккорды вечно расстроенной гитары и хриплые записи зарубежных исполнителей, доносящиеся из динамиков единственного на всю компанию кассетника «Электроника», танцевала в клешах и мини-юбках длинноволосая мечтательная и восторженная юность. Первыми незрелыми размышлениями о вселенском смысле жизни, тенденциях современной мировой политики и особенностях женской сексуальности отметилась очкастая вольница студенческой поры. Здесь он, ещё просто Женька, встретил первых друзей и первую любовь.
Сероглазая Ира жила в том же дворе, в дальнем подъезде и была младше Евгения на два года, казавшиеся тогда непреодолимой пропастью, могучей стеною, целой эпохой разделяющей школьные поколения. То ли вследствие этого, а может по каким-то другим таинственным причинам, всё у них получилось не сразу, как будто судьба ждала удобного случая. Долгое время Евгений просто не замечал Ирину, не обращал на неё внимания. Но потом, уже после окончания школы, неожиданно для самого себя внезапно влюбился крепко, надолго, а возможно и навсегда.
Все, абсолютно все тёплые воспоминания юности были связаны именно с этим маленьким двором, где они проводили счастливые лунные весенне-летние вечера. С наступлением темноты двор благосклонно принимал их в свои сумеречные объятия и отпускал домой далеко за полночь, ещё возбуждённых и переполненных кипением пылких чувств и бурлением эмоций. Здесь были принадлежавшие только им: скамейка, время встречи, характерные приветствия и местный жаргон, состоящий в основном из ключевых фраз расхожих анекдотов и обрывков цитат из популярных телефильмов. Здесь всё было их достоянием, всё было как будто рождено вместе с ними и создано специально для их благостного существования.
Но как бесконечно давно это было! Прожитые годы казались старым полузабытым чёрно-белым фильмом о мальчике-подростке, выросшем в небольшом московском дворе, типичном для того времени. А где видел эту картину, в каком кинотеатре, как назывался фильм, кто исполнял главные роли уже и не вспомнить. Теперь, наверное, у всех были другие дворы. Были семьи, работа, дети, машины, коллеги, корпоративные вечеринки, презентации, логотипы, визитки и прочая деловая мишура, а всё давнее отошло в страну воспоминаний и старых фотоальбомов, пылящихся на самых дальних полках книжных стеллажей.
Однако Шмелёв, всегда отличавшийся хорошей памятью, и теперь великолепно помнил свой старый двор. Он стремился туда, где прошло его детство. Так иногда нас навещает давний, полузабытый, выпавший из текущего круга общения друг детства, сваливается как снег на голову, словно перенесённый чудодейственной машиной времени из прошлой жизни в настоящую, и его трудно узнать. Вот и Женя изрядно изменился. Он сильно возмужал, посерьёзнел и повзрослел, лёгкая седина только-только начала проблёскивать у висков в тёмных по-прежнему густых волосах, а глаза стали усталыми и грустными.
Именно глубоким печальным взглядом теперешний Евгений Васильевич более всего отличался от молодого Жени. В то беззаботное далёкое время, как свидетельствуют фотографии, его глаза светились ярким призывным огнём, создавалось впечатление, что он мог зажечь всё вокруг себя. Верилось, что время не властно над этим искрящимся детским взором, что его не в силах будут омрачить горечи поражений, тяжести безвременных утрат, безверие близких, отсутствие понимания у любимых, причуды шоковой терапии, сюрпризы экономики переходного периода и подковёрные гадости свободной конкурентной борьбы. Время тогда было по-детски наивное и романтическое.
Действительность налетела гудящим на полных парах локомотивом и разметала палаточно-байдарочный лагерь, разбитый на берегу живописной реки, прервала тихое пение под гитару у потрескивающего снопами искр костра, затмила желанный образ величественной белопарусной бригантины, которая бороздит лазурные просторы далёких тёплых морей. В напряжённом жизненном ритме Шмелёва их по-хозяйски ловко заменили счета-фактуры, квартальные балансовые отчёты, внеплановые собрания акционеров.
Теперь его усталый рассеянный взгляд, частично маскируемый затенёнными линзами очков, блуждал по фасадам знакомых домов, изгибам полузабытых переулков. Свернув с центральной городской магистрали, Евгений Васильевич оказался в мире своего далёкого детства. Пропали броские витрины фешенебельных бутиков, призывные огни шикарных ресторанов и рекламные щиты сотовых операторов. Затих пронзительно-резкий звук сирен и монотонный автомобильный гул. Медленно шагающий Шмелёв погрузился в атмосферу двадцатилетней давности. Новенькая брусчатка, выложенная на тротуаре перед заведениями, которые следили за своим имиджем, уступила место щербатому, потрескавшемуся асфальту, аккуратно отреставрированные и только что выкрашенные фасады престижных магазинов – облупившимся, покрытым граффити стенам.
Слегка погрузневший Евгений Васильевич и сейчас мог пройти по этим улицам с закрытыми глазами, найти нужный дом, подъезд и дверь. Он всё помнил в округе с тех давних пор, возможно даже гораздо лучше, чем последние цифры, которые содержались в биржевых сводках. Чем ближе был родной двор, тем большее волнение испытывал он. Хотелось ускорить шаг, сорваться с места, побежать, хотя торопиться, конечно, было некуда. Сдержавая волнение, солидный и всегда уверенный в себе Шмелёв, почти совсем успокоился, но всё же не перестал комкать, аккуратно сложенные одна к одной перчатки.
Из подворотен соседних домов по-прежнему неслись характерные для старого московского быта запахи – старой штукатурки, коммунальных кухонь, сырого дерева, аммиака и ещё чего-то неуловимого и сокровенного, растворённого обычно в воздухе только в таких уютных тихих двориках столицы. Узкая улица изгибалась и медленно поднималась в горку. На середине подъёма Евгений Васильевич распахнул плащ и остановился. С непривычки ходить пешком он запыхался и решил слегка передохнуть. С удовольствием вдыхая влажный воздух, Шмелёв стоял, подняв голову. Он со смутной нежностью и симпатией осматривал обшарпанные фасады знакомых зданий, помятые тёмно-серые водосточные трубы, ржавые, крашенные-перекрашенные, изъеденные временем металлические ограды. Он был окружён видами и запахами детства и юности, которые воскрешали в его памяти гамму приятных воспоминаний.
По этой улице он раньше проходил дважды в день. Утром в припрыжку спускался в школу, весело размахивая пухлым портфелем и мешком со «сменкой», а к обеду бодрой походкой возвращался домой. Улыбнувшись, Евгений Васильевич вспомнил, как он, сосредоточенный и чуточку испуганный, с объёмистым букетом разноцветных астр, в серой беретке на коротко стриженой голове, пошёл в первый класс. Ему, детсадовскому ребёнку, было не привыкать проводить свой день вне дома, в чужих стенах, в большом шумном коллективе под надзором педагогов, а не мамы и бабушки. И всё равно он сильно оробел, когда услышал громкую патриотическую музыку, доносящуюся из мощных динамиков, увидел около школы огромное скопление гомонящего народа. Шмелёв довольно хмыкнул и улыбнулся. «Да, всё это было. Боялся, стеснялся, хныкал…».
Он припомнил, как убирали в младших классах осенью пришкольную территорию. Всем выдали длинные не по росту грабли. Исполнительные девчонки тщательно сгребали мусор и опавшую листву в правильные пирамидальные кучки. Ребята же, одетые в одинаковую унылого мышиного цвета, словно сиротскую форму, вообразив, что у них в руках не инвентарь, а пики и мечи, устроили взаправдашний рыцарский турнир. А после субботника весело и озорно кидались охапками только что собранной листвы, сведя на нет всю выполненную работу.
На этой улице он с закадычным другом поджигал в июне комки скатавшегося тополиного пуха и потом улепётывал со всех ног от злобной ворчливой старушки, которая кричала на них визгливым противным голосом и грозилась вызвать милицию. Евгений Васильевич даже не ожидал, что так разволнуется от обилия воспоминаний. Картины детства пробудили в нём что-то потаённое давно дремлющее, запрятанное в самые глубины души. Расчувствовавшийся Шмелёв стоял и улыбался, опершись спиной о серую бетонную загородку, крутил в руках перчатки и глубоко, с наслаждением вдыхал холодный осенний воздух. Он рассматривал стену и балконы ближайшего дома, пытаясь справиться с эмоциональным всплеском, который возник в его душе, прежде чем двинуться дальше.
Он сразу узнал свой старенький двор. Дом имел форму буквы «П» и выходил на улицу пятиэтажным фасадом с аркой, где в любой сезон года и время суток стоял таинственный полумрак. Справа и слева от арки, уходили в глубину двора подъезды с массивными темно-коричневыми дверями, а в самой дали, замыкая внутреннее пространство, возвышался высокий глухой забор соседнего, как тогда говорили, кооперативного дома. Именно около него и находился раньше заветный самодельный стол со скамейками. В самом центре для малышей была устроена песочница с грибком, из труб сварен турник для молодёжи, установлены деревянные лавочки для старушек и молодых мам. Огромный тополь по прежнему главенствовал в правом углу, нависая могучими ветвями над соседними чахлыми деревцами.
Позабытые чувства и переживания, тёплым густым елеем нахлынули и заполнили светом душу. Двор был тот же и одновременно иной. Старые деревья, заботливо окружённые со всех сторон стенами, а потому не доступные озорному, порывистому ветру, желтели последней, задержавшейся в их кронах листвой. В тех же низменных местах стояли вечные лужи, и так же медлительно текло здесь время. Одна старая скамейка чудесным образом сохранилась, и это была именно их скамейка. Она изрядно постарела, уменьшилась, будто вросла в землю, и покосилась.
Вдруг Шмелёв явственно ощутил, что это и есть его настоящее место, родной дом, малая родина. За последние годы он почти забыл о ней из-за постоянной навязчивой суеты. Изображение слегка замутилось, краски смазались и медленно поплыли перед глазами. Со стороны могло показаться, что высокий импозантного вида господин неумело и в то же время усердно протирает шёлковым кашне очки от последних капель дождя, которые угодили ему прямо на линзы, но это был не дождь, а слёзы.
Во дворе играли чужие дети. Когда Евгений был здесь последний раз, их родители, скорее всего, не знали друг друга, а, возможно, сами строили куличики в местной песочнице. «Надо же, – смущённый Шмелёв горько усмехнулся, – прошли почти двадцать лет, как один день пролетели».
Он машинально посмотрел на иринины окна. Там висели другие занавески, вероятно, жили посторонние люди. «А вдруг нет? – мелькнула шальная мысль, – и по современным меркам произошло фантастическое: Ира, несмотря на все головокружительные изменения в стране и мире, не покинула свою маленькую, уютную квартиру с продолговатой заставленной всякой всячиной комнатой и одностворчатым окном на углу дома? Нет, теперь он к ней, конечно, не зайдёт. Зачем? Может получиться глупо, смешно и, главное, бессмысленно». Тщательно заранее просчитывающий сложные многоходовые комбинации Евгений Васильевич не привык совершать опрометчивые поступки и совсем не желал оказаться в неловком положении. Всё закончилось давно, ещё тогда. Так же внезапно, как и началось.
Хотя с Ирой он учился в одной школе, в те годы Женя её почти не помнил. В его классе было много красивых девушек, с которыми он встречался в одной компании. Они вместе ходили в кино, отмечали праздники, выезжали на природу, ну и, конечно, играли в «бутылочку». На младших девочек ребята его класса не обращали внимания и на постоянные заигрывания с их стороны то в школе, то на улице реагировали слабо и высокомерно.
Тем удивительнее для самого Жени, оказалось то, что спустя год после окончания школы он вдруг увидел в своём дворе очаровательную стройную девушку со слегка вьющимися русыми волосами, сразившую его своей красотой.
– Кто это? – как бы между прочим, пытаясь скрыть свой истинный интерес, спросил он у друзей, которые стояли рядом.
– Жека, да ты что? – изумились в один голос ребята, – это же Ирка. Она училась в нашей школе и ушла после восьмого класса.
– Странно, совершенно не узнал, – медленно протянул в ответ изумлённый Женя, задумчиво глядя вслед удаляющейся изящной фигурке. –Она должно быть очень сильно изменилась за последнее время, – добавил он мечтательно.
Чувство, не пришедшее к Евгению в школе, расцвело в нём в полную силу годом позже. Женя окончил школу одним из лучших в классе, правда без какой-либо медали, и сразу поступил в институт. Ира после восьмого класса, продолжив обучение в техникуме, выучилась на кондитера и уже работала на «Красном Октябре». Она была из простой семьи. Отец умер пять лет назад от сердечного приступа, и Ирина осталась с младшей сестрой на иждивении у матери, поэтому-то и пошла на производство.
Влюблённые не расставались ни на день. После окончания занятий Евгений либо возвращался домой, либо оставался готовиться к семинарам в читальном зале, а в условленное время приезжал на улицу Серафимовича, где возле кинотеатра «Ударник» ожидал отработавшую смену Ирину. Иногда они сразу шли в кино, но чаще через Большой Каменный мост покидали сонное, тихое Замоскворечье и перебирались на другую сторону Москва-реки. Переулками они доходили до дома, где в привычном месте их уже обыкновенно ждала весёлая компания. Собравшиеся «травили» анекдоты, делились свежими впечатлениями, рассказывали смешные истории из студенческой жизни, наслаждались молодостью, накопленной в юных телах, бьющей через край жизненной энергией и приятной беззаботностью уже довольно взрослых, почти самостоятельных людей, не обременённых семейными тяготами и обязанностями. Потом Женя провожал Ирину, и они долго целовались в тамбуре её подъезда в пыльной полутьме, заставляя вздрагивать от неожиданности припозднившихся жильцов.
Женька парил в облаках. Теперь он был студентом, ощущал себя взрослым и солидным человеком. К тому же он был чрезвычайно горд, что у него первого из компании появилась своя девушка. Причём из их же обожаемого «семейного» двора. Это было так здорово – можно было одновременно слушать игру на гитаре, общаться с друзьями и обниматься с любимой.
Иногда, когда Ира особенно уставала после работы, она раньше всех остальных уходила домой. Женя провожал её и возвращался к ребятам спустя десять минут с блаженно-отсутствующим видом. «Ну что, нацеловался?» – ехидничали наблюдательные друзья. Евгений обыкновенно ничего не отвечал, а только загадочному было легко и радостно в такие моменты. Да и оправдываться собственно не требовалось, на его лице было написано всё, что творилось в душе: влюблённость, счастье, блаженство.
Ребята по-хорошему завидовали Евгению. Они часто подтрунивали над ним, что вот, мол, Жека классно и комфортно устроился в жизни: детсад посещал в соседнем дворе, школа располагалась под боком – две минуты ходьбы, институт выбрал поблизости от дома, чтобы через весь город не мотаться каждый день. Да ко всему этому, он ещё умудрился и девушку найти себе прямо во дворе – не приходится тратить лишнее время на встречи, долгие провожания и расставания, спешить выбраться ночью из дальнего района столицы, чтобы успеть на пересадку в метро. Всё этот хитрый Женька продумал и смог организовать очень компактно и эргономично.
В ответ на ехидные подколки товарищей Евгений с видом победителя и триумфатора терпеливо втолковывал друзьям, что им самим предоставлялись точно такие же возможности. Поступили бы они, как и он, в институты поближе к дому, нашли бы себе симпатичных местных девчонок, и всё было бы у них, как и у него – правильно, красиво и под рукой. На его рекомендации острые на язык друзья возражали, что, конечно, с превеликим удовольствием познакомились бы с кем-нибудь, кто живёт вблизи их родного микрорайона, да красивых девушек не осталось ни во дворе, ни в округе, Жека самую лучшую увёл, а на меньшее они не согласны.
Ирина и правда была хороша – высокая, гибкая, русоволосая. В уголках её пухленьких прелестных губ постоянно играла обворожительная улыбка. Женька был охвачен бурной страстью. Она полностью поглощала его, в тот момент, когда он вдыхал бесподобный нежный запах, исходивший от ирининых волос. Ему нравились её выразительные серо-голубые глаза. И даже регулярные шутливые внушения по поводу необузданности характера, выслушиваемые от Иры, доставляли Евгению своеобразное изысканное удовольствие.
Сидя вечером на любимой скамейке или целуясь в подъезде, Женя всё время задавал себе и Ирине один и тот же наивный вопрос, как могло получиться так, что он раньше совершенно не замечал её, не выделял из общего числа девушек, с которыми постоянно сталкивался то в школе, то на улице. Довольная Ирина смеялась и отшучивалась. Лукаво улыбаясь, она обыкновенно отвечала, что её, может, раньше и не было, во всяком случае, здесь.
За спиной пронзительно скрипнула парадная дверь, погрузившийся в воспоминания Евгений Васильевич невольно вздрогнул и порывисто обернулся. Из подъезда вышли двое ребят и девушка. Как же эта была похожа на ту, что жила здесь когда-то! Русые волосы, слегка касающиеся плеч, застенчивый, но прямой и открытый взгляд. И смех такой же звонкий, способный увлечь своей игривостью и задором.
Громко беседуя и смеясь, троица шла, пытливо и оценивающе присматриваясь к незнакомцу. Поравнявшись со Шмелёвым, который с очевидным интересом наблюдал за ними, подростки сначала понизили голоса, а затем и вовсе настороженно примолкли. Как и он в своё время, они хорошо знали всех местных жителей в лицо, большинство по имени-отчеству, так же делили весь окружающий мир по дворово-подъездной принадлежности на своих и чужих. Рослый Евгений Васильевич, в роскошном плаще и до блеска начищенных ботинках, был для них чужаком. Теперь двор принадлежал этим ребятам. С неясной тревогой Евгений Васильевич сразу осознал, что стал посторонним по отношению ко всему тому, чем дорожил когда-то: родному двору, всем кто в нём жил раньше и живёт сейчас. Отчуждение, сразу возникшее между ним и молодыми людьми, высветило стену, воздвигнутую Шмелёвым между своей настоящей жизнью и прошлым.
В студенческие годы беспечный Женя внезапно расстался с Ириной. Они разругались на всю оставшуюся жизнь из-за сущей глупости, можно сказать ерунды, излишней, неизвестно откуда нахлынувшей подростковой гордости, стойкого юношеского максимализма.
В институте Евгений усиленно занимался и, хотя на красный диплом из-за полученных на первых курсах двух троек и четвёрок не тянул, его рейтинг на курсе был довольно высоким, что позволяло претендовать на хорошее место при распределении. За время учёбы коммуникабельный и остроумный Женя приобрёл широкий круг новых друзей и знакомых. Мало-помалу у него появилась своя студенческая компания. Сначала, как и положено, она имела чисто мужской состав, костяк которого составляли одногруппники, но постепенно, по мере того как молодые люди обзаводились подружками, они стали собираться вместе. В основном это были студентки из их института, только с других курсов и факультетов. И только одна Ирина не училась в ВУЗе, а работала на производстве.
Институтская компания оказалась не настолько тесной, как школьная. Молодые люди здесь были очень целеустремлёнными и амбициозными, а, следовательно, и более разобщёнными. Все, в том числе и представительницы прекрасного пола, строили далеко идущие планы, и касались они не только замужества и женитьбы. Вот тут-то и стала постепенно всё отчётливее проявляться разница между начитанными, образованными студентками из интеллигентных семей и Ирой. Её не то, чтобы плохо приняли в новой компании, совсем наоборот. Она была прелестна и очень хорошо сложена, на неё заглядывались все юноши без исключения, и, наверняка, в тайне завидовали Жене. Девушки, особенно сладкоежки, с большим интересом расспрашивали её о работе, мило болтали ни о чём. Но мало-помалу становилось всё более очевидным, что у Иры с институтской компанией кругозор и интересы не совпадали.
Со временем Евгений стал покидать студенческие вечеринки с лёгким чувством неудовлетворённости из-за возникающих то и дело конфузных ситуаций. Танцевала грациозная и подвижная Ирина гораздо лучше многих, смеялась и беседовала за столом наравне со всеми, но как только дело касалось научных споров, игр или соревнований, случались какие-нибудь казусы.
Так, однажды они играли в «изображение». Требовалось без слов, с помощью одних жестов объяснить своим партнёрам, какое слово или словосочетание загадала команда соперников. Подошла очередь изображать Ирине. Она беспечно вытянула фант с заданием, прочитала его, посерьёзнела, покрутила в руке бумажку и, смутившись, честно призналась, что не знает что это такое. Так как играли азартно, поднялся общий шум, начали оживлённо обсуждать, защитывать ли очко. Чётких правил для таких случаев не существовало, всё зависело от предварительной договорённости между командами. И тут кто-то просто сказал:
– Ребята, да сжальтесь вы, Ира ведь на фабрике работает. Скорее всего, она этого слова никогда в жизни не слышала.
Поражение команде не защитали, фант переиграли, но тягостное впечатление от этой ситуации у Жени и Иры осталось навсегда. Каждый сделал свои безрадостные выводы. Раздосадованный подобным положением вещей Женя понял, что при всей своей красоте, привлекательности и сексуальности Ира в интеллектуальном плане не дотягивает до уровня его институтского окружения, и серьёзно призадумался. Расстроенная и огорчённая Ирина решила реже появляться в студенческом кругу. В их дворовом сообществе ей было намного комфортнее. Здесь её воспринимали такой, какая она была, потому что росли все с младенческих лет бок о бок, и никто не требовал от неё большего, чем она могла.
Появившаяся в отношениях лёгкая трещина стала давать о себе знать всё чаще и чаще. Заводной и экспрессивный Евгений звал Иру на институтские сборища, она же предлагала ему в ответ любую возможную альтернативу, лишь бы не попасть опять в глупое или затруднительное положение на глазах своего возлюбленного и его друзей. Женя сочувствовал ей и одновременно начал понемногу тяготиться таким положением вещей. По-прежнему любя Иру, он зачастую проводил свободное время с сокурсницами, оправдывая это необходимостью интеллектуального общения.
Ира прилично зарабатывала на фабрике. Она была единственной кормилицей в семье и терпеливо несла эту тяжёлую ношу. Младшая сестра ещё училась в школе, а мама в поликлинике получала очень скромную зарплату, которой ни на что не хватало. Понимая возникшую проблему в отношениях с Женей, Ира сделала над собой серьёзное усилие и однажды сказала ему, что собирается пойти учиться на вечерние курсы, как только сестра закончит школу. Конечно, без отрыва от производства, ведь даже на время
оставить работу у неё не получится. А потом, продолжала мечтать воодушевившаяся Ирина, она, возможно, окончит заочный институт, станет мастером, а в дальнейшем, быть может, и заведующей производством. Она приняла это ответственное решение только ради того, чтобы сохранить их угасающую любовь, прекрасно понимая, что воплотить эту идею в жизнь будет очень не просто. Придётся редко видеться, отработав полную дневную смену, учиться вечерами.
– Ты мне поможешь с занятиями, – доверительно спросила Ира, – ведь я уже очень многого не помню?
Начиная этот серьёзный разговор, Ирина преследовала благую цель, но момент был выбран неудачно. Женю в тот день за формально выполненную дипломную работу сурово раскритиковал научный руководитель. Да к тому же, когда обиженный на замечания преподавателя Евгений покидал институт, одна постоянно оказывающая Жене знаки внимания однокурсница больно уколола его зло брошенной фразой.
– К фабричке своей спешишь? – съехидничала смазливая всезнайка и иронично улыбнулась.
Будучи в подавленном настроении, на высказанные Ириной соображения Евгений раздражённо ответил в том духе, что заочное образование – это, в сущности, не образование, лучше не тратить время впустую и не убивать его таким изуверским и изощрённым методом. Есть масса способов провести досуг гораздо интереснее и с пользой для дела. Всё равно диплом о заочном обучении нигде не котируется и является бесполезной бумажкой, которую лучше вообще никому не показывать.
Оторопевшая Ира пыталась спасти ситуацию, оправдывалась, объясняла, что диплом будет важен для её дальнейшей работы, но всё было тщетно. Евгений разошёлся не на шутку. Он в запальчивости выплеснул на смущённую Ирину всё накопившееся раздражение, наговорил много глупостей о том, что в современном обществе сложилось три класса: рабочие, колхозники и интеллигенция, и что каждый должен находиться и реализовывать себя там, где ему предопределено судьбой, и нечего без толку дёргаться. Крестьяне не должны писать книги, а инженеры копать картошку на полях.
– Ты считаешь, что я принадлежу к другому классу? – только и смогла выдавить сквозь слёзы огорошенная грубой отповедью Ирина. И она, не оглядываясь, убежала. Навсегда.
Женя думал тогда, что Ира сама во всём виновата – не так поняла, ложно истолковала ход его мыслей. Хотя, если признаться, он уже давно считал, что её социальное положение снижает его рейтинг среди однокурсников и может негативно отразиться в дальнейшем на карьере, ведь на носу были защита дипломной работы, сдача государственного экзамена и распределение.
Как показало будущее, разрыв с любимой был только первым шагом во взрослую одинокую жизнь. Следующими шагами стали отдаление и окончательный разрыв с верными друзьями детства, с местом, где родился и вырос. Способствовала этому казавшаяся тогда внезапной гибель великой империи. Минул только год после окончания Евгением института, как раскололась, развалилась на куски огромная, ещё вчера монолитная страна. Забурлили, заклокотали смутные времена, открылись огромные, невиданные доселе перспективы, представились благоприятные уникальные условия для поднятия личного благосостояния на недостижимый ранее, фантастический уровень. Грех был бы этим не воспользоваться. И Евгений погрузился в бурные волны зарождающегося национального бизнеса, который требовал постоянного напряжения и полной самоотдачи.
Он без устали трудился, рыскал, суетился, молниеносно реагировал и перестраивался в меняющейся с головокружительной быстротой действительности, мгновенно принимал сложные, порой противоречивые решения. А главное рисковал, рисковал и ещё раз рисковал ежедневно, ежечасно. Отчаянная игра стоила того – на кону стояла новая блистательная, пленительная жизнь. Очень хотелось покончить с полунищенским, убогим существованием, вырваться к новым заманчивым рубежам, из малогабаритных квартир и коммуналок, из милого, дорогого, но всё же очень тесного мирка, затерянного в огромном, многообещающем городе.
Заложив руки за спину, Шмелёв медленно обходил двор. Он дошёл до своего бывшего подъезда и остановился. В старую, перекрашенную дверь был вмонтирован новый кодовый замок. Евгений Васильевич решил было набрать номер квартиры, в которой когда-то жил, и даже сделал шаг по направлению к парадному, но в последний момент раздумал. Что он скажет теперешним жильцам, если ему ответят в домофон? «Здравствуйте, я – Шмелёв. Здесь я родился и вырос, ползал по дощатому полу на коленях, сооружая под столом домик из подушек от дивана, гонял пластмассовые машинки и выстраивал ряды оловянных солдатиков на кухне, пускал из окна бумажных голубей, стремглав, на одном дыхании взбегал на третий этаж, размахивая портфелем, учил в тёплую погоду у раскрытого окна уроки, таскал по узкой лестнице грязные картонные коробки и скрипучие тележки с опостылевшим объёмистым товаром…». Сколько всего связано с этим подъездом.
Рассматривая увесистую дверь, которую ему доводилось тысячи раз открывать и закрывать, Евгений Васильевич снова явственно ощутил стыд, не покидавший его в первые годы, после того, как он расстался с научным поприщем и перешёл на скользкую и витиеватую дорогу мелкорозничной торговли. Какой только гадостью ни пришлось фарцевать ему тогда. Он продавал китайские пуховики и сирийские майки, вьетнамские куртки и индийские бусы, тайваньскую косметику и прочий мировой хлам. Огромная, богатейшая страна на десятилетие превратилась в мировую помойку, в общепланетарный сток центр, куда со всех континентов, изо всех углов в тюках колоссального размера свозилась самая некачественная, предельно дешёвая продукция, выполненная в основном кустарными методами из неизвестно каких материалов.
В пуховиках через пару-тройку недель носки скатывался и проваливался вниз пух, отчего они приобретали форму колокола. Безобразно сработанные куртки разъезжались по швам, потому что часто даже не были прострочены в нужных местах. С самодельных бус очень быстро облезала краска, а косметикой такого качества, какой торговал тогда Евгений, пользоваться было опасно для здоровья. И всё равно, весь этот мусор прекрасно сбывался. Продавался он, потому что это грошовое изобилие было в новинку, диковинно и красочно, сияло блёстками, пестрело загадочными иностранными словами, иероглифами и этикетками. Позор, кошмар, да и только, вспомнив зарю своего торгового бизнеса, Евгений Васильевич даже на секунду зажмурился и передёрнул плечами. Страшно подумать, что россияне после стольких грандиозных побед, выхода в космос и других впечатляющих достижений, которыми гордились все от мала до велика, докатились до многочасовых очередей за бесплатной гуманитарной помощью и одеждой секонд-хэнд.
Шмелёв припомнил, что в те послеперестроечные годы никак не мог отделаться от жгучего чувства стыда. Оно его преследовало повсюду: когда он стоял и торговал с лотка на блошином рынке в Измайлово, продавая никчёмные изделия, когда отчаянно торговался за каждый рубль со спекулянтами и мелкими оптовиками на подпольных квартирах-складах, заваленных до потолка огромными перетянутыми скотчем картонными коробками и полосатыми полиэтиленовыми сумками с тем же дешёвым бросовым товаром.
Женя стеснялся когда ловил такси, чтобы доставить объёмистую поклажу до дома, когда общался с соседями по лестничной клетке, виновато отводя в сторону взгляд, принося робкие извинения за доставленные неудобства, шум и грязь на лестничной площадке. Ему казалось, что даже родной подъезд стал укоризненно смотреть на него окнами-глазами в облупленных, потрескавшихся рамах. На его тогдашнем существовании, на предпринимаемых для выживания действиях, на всём «бизнесе» стояла печать стыда и позора. Ими были пропитаны стены малогабаритной квартиры, утратившей вид жилья, заваленной торговым хламом, Вся одежда, даже волосы пропахли прогорклыми рыночными запахами.
Только дневная выручка, судорожно выгребаемая вечерами изо всех карманов, аккуратно складываемая в стопочку купюра к купюре и подсчитываемая с лихорадочным блеском в глазах на стареньком протёртом тёмно-красном диване, грела и обнадёживала. Чаще всего дневной заработок от торговли был близок или даже превышал месячный оклад, который полагался по штатному расписанию Евгению в НИИ, и в совокупности со стаканом водки, обязательным атрибутом окончания тяжёлого, непристойного рабочего дня, ретушировал и скрашивал серую тошнотворную действительность. Но только скрашивал, а не красил, потому что не мог освободить от душевных мук, накопившихся внутренних противоречий и угрызений совести, которые настырно преследовали Евгения, особенно по вечерам.
Углубляясь в прошедшие события Евгений Васильевич вспомнил, как однажды убегал на рынке от своего бывшего заведующего кафедрой, с которым едва не столкнулся нос к носу. Хотя Евгений не был лучшим на курсе, умудрённый профессор разглядел в тогдашнем щуплом студенте амбициозного, энергичного юношу и ценного специалиста. Он предложил Шмелёву остаться на кафедре и уже тогда предрекал ему большое будущее. Польщённый Евгений долго колебался, искренне благодарил профессора за оказанную честь, но всё-таки от чистой науки и преподавания отказался. Ему хотелось применить свои знания и способности на практике, в настоящей жизни, сменить академические учебные аудитории на более динамичную производственную обстановку. Заведующий кафедрой тогда предостерёг Женю:
– Хорошенько подумайте, молодой человек. Пожалеете потом…
При виде профессора, который, пытаясь как можно меньше запачкаться в чавкающей под ногами грязи, рассеянно осматривает товар и бредёт в его сторону, оцепеневший Евгений готов был провалиться сквозь землю прямо у своего лотка. Прячась за коробками и спинами озябших продавцов с высшим образованием, которые переминались с ноги на ногу, и пританцовывали на промозглом ветру, испуганный Шмелёв словно заворожённый следил за профессором, и с ужасом представлял, что преподаватель его заметит и к великому стыду узнает. Но по счастливой случайности, не дойдя до обомлевшего Евгения каких-нибудь пять-семь метров, заведующий кафедрой остановился перед обширной лужей с переброшенной через неё неструганной доской и обернулся, чтобы посоветоваться о чём-то с идущей за ним женой. Седовласый мэтр переглянулся с супругой, купил какие-то мелочи, что позволило Шмелёву незаметно ретироваться, а затем и вовсе направился к выходу.
У вспотевшего Евгения отлегло от сердца, но влажные руки продолжали дрожать, а ноги стали ватными и непослушными. Слегка отдышавшись, Шмелёв вернулся на своё рабочее место, которое состояло из трёх дощатых ящиков, накрытых выцветшей клеёнкой с разложенным на ней товаром. На глазах удивлённых соседей он очень быстро, не упаковывая, собрал весь свой хлам и направился домой, вопреки тому, что торговый день был в самом разгаре и по всем приметам обещал быть вполне благоприятным.
Придя домой, возбуждённый Евгений сбросил в угол объёмистый осточертевший скарб и напился так, что даже на следующий день не вышел на рынок. «Да, – вздохнул Евгений Васильевич, глядя куда-то в даль сквозь расположенную перед ним кирпичную стену и машинально кивая головой, – чего только не было в жизни: и прятался, и стеснялся, и чурался общаться, и вообще вёл себя как прокажённый. А что оставалось делать? Надо же было как-то покончить с нищетой, выбиться в люди, реализовать грандиозные планы».
Но, как известно, где бы это ни происходило, в далёкой от совершенства людской жизни так или иначе за всё приходится платить. Чем значительнее, престижнее и заманчивее цель, чем выше ставки в игре судьбы, чем большего стремишься достичь и чем выше подняться, тем, как правило, более дорогим твоему сердцу, трогательным и нежным приходится расплачиваться с самого начала. Правящие во вселенной равнодушные боги всё время существования человечества постоянно требовали от людей обильных жертвоприношений, причём вид и процедурные моменты менялись с эпохами, но суть непреложного всемирного закона сохранения, который связывает грубую материю и хрупкую мораль, веками оставалась неизменной. В те времена Женя, мечтательный и деловитый одновременно, ни на секунду не задумываясь, пожертвовал единственным, что было у него ценного – своим дорогим, трепетно хранимым и оберегаемым миром, первой любовью и искренней дружбой.
Его полностью поглотила работа. Нарастающий ком проблем замуровал Шмелёва в четырёх стенах офиса. Он засиживался допоздна, вчитывался в договоры, созванивался, контролировал, составлял и правил документы, переписывал контракты, рассчитывал себестоимость, уходил домой последним, когда в здании оставалась только охрана. Но чтобы завершить самые безотлагательные дела и этого было мало. Непривыкший отступать Евгений начал работать по выходным, а вскоре почти не покидал кабинета, который стал для него вторым домом.
Стремление к успеху безапелляционно воздвигло плотную, высоченную, непробиваемую стену деловых обедов, встреч, презентаций, переговоров, отчётных собраний и комитетов, отлучившую его от старого привычного круга общения. Всё реже встречался ранее очень коммуникабельный Женя с друзьями-товарищами. Сначала изза возникшей занятости он пробовал переносить условленные свидания на ближайшие недели. Потом перезванивал, просил прощения, снова переносил дату встречи, но опять не приходил, каялся, клялся, что уж в следующий раз ничто не помешает долгожданному сабантую, но что-то обязательно, решительно мешало ему.
Через какое-то время Евгений полностью замкнулся в производственных проблемах, перестал звонить старым друзьям и договариваться о проведении досуга. Он объяснял себе эти жизненные перемены усталостью от командировок, накопившейся, как груды непрочитанной прессы, годной только в макулатуру, а так же важностью подготовки к предстоящим переговорам с зарубежными партнёрами. Ведь они имели исключительную значимость для дальнейшего развития его молодой фирмы и могли привести к подписанию супервыгодного, очень привлекательного по условиям и срокам контракта.
Первое время друзья сами звонили ему постоянно, потом часто, затем периодически, и, наконец, изредка, а когда даже такое общение стало вестись через личную, всегда подчёркнуто вежливую секретаршу, оставили попытки. Все поняли очевидность того, что в постоянной борьбе за влияние на старого друга, полностью и безоговорочно победила группировка, состоящая из широкоформатного телевизора, мягкого дивана и зеркального журнального столика с набором свежих глянцевых журналов и толстых бледно-жёлтых газет.
Итак, у Жени проявилась ярко выраженная коммерческая жилка. Он смог быстро сориентироваться в изменившейся обстановке, бросил работу в НИИ, не жалея расстался с научной карьерой и самозабвенно занялся бизнесом. Результаты такого поворота в жизни не заставили себя долго ждать. У него первого изо всей компании появилась сначала импортная аудио система, а затем и шикарная видеоаппаратура. Первым же Евгений обзавёлся собственной машиной. Это была старенькая, видавшая виды раздолбанная «четвёрка». Но именно эта модель как никакая другая соответствовала тогдашним жениным потребностям, подходила для перевозки большого количества товара. Довольно быстро преуспевающий Евгений сменил её на «восьмёрку», а затем на более престижную «девятку» цвета мокрого асфальта.
Вопреки всем трудностям, препятствиям и перипетиям, отсутствию опыта и теоретической подготовки он целеустремлённо и уверенно сколачивал первоначальный капитал, ловко и успешно им распоряжался. Его вложения были почти всегда довольно рискованными, но высокорентабельными и в итоге приносили сверхприбыль.
К сожалению, ровесники, с которыми он дружил с детства, не могли похвастаться похожими успехами. По различным причинам у друзей не получилось удачно устроиться в жизни. У одного никак не ладились отношения в семье: сходился, расходился, уходил из дома, снова возвращался. Постоянные семейные передряги мешали работе и карьере. Второй из-за потери былого значимого статуса стал прикладываться к бутылке. Другие очень подолгу не могли найти не только достойную работу по специальности, а и вообще сколько-нибудь приличное место. Но в основном у всех женькиных ребят была одна серьёзная проблема. У них не было чутья на то, где и каким способом можно при наименьших затратах и минимальном риске заработать побольше. Да и такой жёсткой хватки как у Евгения им явно не доставало. Они не умели делать деньги. А именно этого от них требовало смутное время, царившее в стране. Сложившуюся экономическую ситуацию можно было охарактеризовать одним броским лозунгом: «Обогащайтесь, как можете!».
Когда Евгений Васильевич достиг приличных высот и стал довольно известным бизнесменом, многие, теперь уже бывшие друзья, преодолев былые обиды на то, что Женя перестал в своё время с ними общаться, решили обратиться к нему за помощью, напомнить о себе, пойти на поклон. Евгений понимал, что делали они это, конечно, не из наивной ностальгической попытки возродить былые тёплые отношения. Восстановить утерянную дружбу было уже невозможно. Они шли на такой крайний шаг от ежедневной неудовлетворённости работой, за которую им платили нищенское жалование, от бесперспективности и от общей давящей безысходности. Оказавшиеся ни у дел товарищи рассматривали Шмелёва, как свой последний шанс, надеялись на него, как на стратегический резерв, который можно тронуть только в самой крайней, исключительной ситуации. Друзья рассчитывали, что добившийся многого Евгений Васильевич вполне может по старой памяти подкинуть им какую-нибудь высокооплачиваемую работу и солидную должность, всё-таки столько лет вместе прожили в одном дворе.
Но у раскрученного маховика большого бизнеса свои законы, нарушать которые, ох, как не просто, даже их законному владельцу. На всех уровнях существуют должностные инструкции, писаные и неписаные правила, субординация и многие другие противные формальности. И раз ты сам ввёл жёсткие правила игры, то уж, будь любезен, выполняй их, соответствуй, иначе подчинённые, глядя на плохой пример, подаваемый высоким начальством нет-нет, да и станут тоже позволять себе какие-нибудь недопустимые вольности.
Стремясь всё держать под контролем Евгений Васильевич много времени проводил в командировках. Он постоянно разъезжал по нашей обширной родине, инспектировал предприятия, изучал оперативную обстановку, знакомился с проблемами производства. В перерывах между передвижениями по стране и отдыхом за рубежом Шмелёв трудился в Москве. Большая часть его драгоценного времени, в период пребывания в столице, была отдана многочасовым совещаниям, важным встречам и деловым переговорам. Так что застать его в редкие минуты досуга, чтобы просто поговорить по телефону, было крайне трудно. С теми же из друзей, кто, проявив незаурядное терпение и настойчивость, умудрялся всё-таки до него дозвониться, заваленный своими проблемами Евгений Васильевич говорил обыкновенно очень коротко и без особых эмоций. После стандартного приветствия он по-деловому узнавал, что конкретно от него требуется, и затем, не выказывая особой заинтересованности, перепоручал судьбу просителя отделу по работе с персоналом.
Всем, номинирующимся на должность, кроме предоставления стандартного резюме, приходилось заполнять специально подготовленные анкеты, проходить собеседования и проверки на общих основаниях. Так на фирме было заведено изначально и исключения ни для кого не делались.
После проведения всех формальных процедур происходила встреча с начальником отдела. Он беседовал с каждым претендентом на должность, составлял своё мнение и, так как ходатайство о приёме на работу исходило прямо от самого Шмелёва, докладывал лично ему. Результаты были не утешительными. У бывших друзей Евгения Васильевича не хватало профессиональных знаний и навыков, да и карьерные данные оставляли желать лучшего.
– Лежалые кабачки, – скроив сочувственную мину докладывал обыкновенно начальник отдела, коренастый лысоватый господин, заядлый дачник и огородник. – Нам нужны инициативные, хорошо подготовленные молодые люди, которые могут поднять предприятия в регионах, наладить производственные процессы и поддерживать интенсивный рабочий ритм, – продолжал он, – а у этого (о конкретном претенденте на должность) ворох семейных проблем и букет хронических заболеваний. Всё совсем наоборот, Евгений Васильевич.
Так обыкновенно подводил итог медленно перелистывая дело и глядя в сторону, ответственный чиновник. Из-за отсутствия добротных профессиональных характеристик, а возможно из-за какого-то тайного сговора и ведомственной заинтересованности высшего руководящего звена ограждать Евгения Васильевича от бывших близких знакомых, никто из жениных друзей не попал на работу в его процветающий, бурно развивающийся холдинг, не был отправлен на учёбу и профессиональную переподготовку. Никому из товарищей не был предоставлен испытательный срок, с возможностью проявить свои дремлющие, скрытые от посторонних глаз таланты. Входить в положение слабых и униженных было не в принципах Евгения Васильевича, привыкшего везде и всегда побеждать. Друзья не пригодились.
Со временем истончилась, истёрлась, а потом окончательно порвалась серебряная нить, которая служила своеобразной пуповиной, связывала его с детством. Пропала потребность, сама необходимость в общении с такими, казалось, родственными душами. Все отношения с друзьями быстротечно свелись к формальному один раз в году поздравлению с днём рождения, сопровождающемуся вопросом: «Как дела?». Этот традиционный вопрос задавался по-протокольному чётко и сухо, а главное, не требовал подробного, развёрнутого ответа. Потому что близость общения давно канула в Лету, а ведь именно доверительность единственная предполагает сокровенное обсуждение волнующих личных проблем, животрепещущих тем и не ограничивается избитыми рамками убогого штампованного ответа: «Нормально» или «Хорошо».
Общался Шмелёв теперь не со своими давними закадычными товарищами, а с фотографиями в старых альбомах. Показывая их кому-нибудь при случае, объяснял: «Это вот мой друг детства, школьный приятель, с ним мы сидели за одной партой, жили в одном дворе».
Постукивая сверкающим мыском ботинка по щербатому бордюрному камню, Евгений Васильевич, безрадостно вздохнул, уставясь в какую-то скрытую от глаз точку в стене дома. Да, в этом дворе он когда-то жил общей жизнью и едиными интересами со всеми.
Шмелёв дошёл до угла дома и, смахнув песок с изъеденного временем сиденья, присел на их любимую скамейку. Он ещё раз взглянул на ирины окна. Интересно, помнит ли она его? Скорее всего, отправила на свалку времени, куда попадают старые добрые, но уже изрядно надоевшие и сломанные игрушки. Надо было самому тогда быстрее соображать, бороться за хрупкое счастье, броситься за Ирой вслед, остановить, объяснить, что бездарно пошутил, разыграл глупый спектакль, осушить губами первые слёзы. Глупо было становиться в позу обиженного, разыгрывать на пустом месте трагедию рушащейся личной жизни. Следовало в школе не экономическую географию изучать, а психологию человеческого общения. Не заучивать, где что из земли выкопать можно, и какой завод, беспрерывно коптя небо, сколько чего даёт великой и могучей стране каждый день, а научиться лучше людей понимать, в себе самом хорошо разбираться, чтобы не губить по невежественности и дикости тонкую душевную взаимосвязь, первые самые прекрасные отношения.
Шмелёв вытянул ноги, сцепил в «замок» пальцы и задумался, о том, какие отношения у него складывались с женщинами после Ирины. И с грустью осознал – коммерческие, чисто коммерческие и формальные, и на работе, и вне её. «Синтетика и суррогат», – охарактеризовал их Шмелёв. Он нагнулся, подобрал с земли камешек, покрутил его, ощущая выпуклости и шероховатость поверхности, осмотрел внимательно со всех сторон и отбросил в сторону.
Ничего не осталось в его жизни от этого старого двора. Бескорыстие и бессеребреничество превратились в архаизмы, а наивные и искренние отношения в такие же окаменелости. «Мир жёлтого дьявола», попасть в который так страстно стремился Евгений, за очень короткое время трансформировал, исковеркал и изуродовал ценности, на которых он рос в детстве и юности. Его окружение изменилось до неузнаваемости, да и сам он стал иным.
Но ведь живёт он как-то во всём этом столько лет, смог приспособиться к новой системе ценностей, к новому типу отношений. Нашёл себе достойное место, отвоевал его у конкурентов, удержался, если не на самой верхушке общества, то во всяком случае, довольно близко к его вершине. «Странно, – ухмыльнулся Евгений Васильевич паче чаяния пришедшей мысли, – появившиеся за последние десятилетия на рынке новые искусственные материалы и генномодифицированные продукты, обладающие повышенной жизнестойкостью и способностью адаптироваться в условиях агрессивного изменения внешней среды, постепенно вытесняют с прилавков традиционные продукты питания. Похоже, что подчинённые закону диалектического развития человека и общества, ушли из его жизни естественность, доверительность и душевность, оставив после себя равнодушие и безразличие, вытеснившие их. От показательных прогибов тел девушек лёгкого поведения и отработанных деланных охов и ахов несёт, как от грубых изделий из дешёвой пластмассы. И это впечатление тем более усиливается, если попытаться заглянуть в их глаза. Там как в такси с бешеной скоростью щёлкает счётчик, постоянно меняются цифры, добавляя значимые разряды, отсчитывая минуты оплаченной суррогатной близости и скомканного бессмысленного, бесполезного контакта.
За всё в жизни надо платить. Эта древняя мудрость приобрела для Шмелёва прямой и переносный смыслы. Он оплачивает эскорт-услуги, чтобы рядом с ним на конференциях и выставках присутствовали сногсшибательные эффектные, элегантно одетые особы ростом под метр девяносто, от которых переговорщики и контрагенты просто не в состоянии отвести глаз, особенно когда девушки во время переговоров безупречным отточенным движением перекладывают одну ногу на другую. Он дорого платит за дешёвую имитацию любви и после быстрого безэмоционального прощания всё чаще и чаще ощущает пустоту, которая разверзается бездонной пропастью в его душе. И кричи, не кричи, нет теперь ни эха, ни ответных чувств, ни трепетных волнений.
Казалось бы, если не складывается личная жизнь, можно полностью реализоваться в работе, на фирме. Он создавал её с нуля, растил как малого ребёнка, ставил на ноги, ухаживал, когда она болела и переживала трудные дни, учил ходить и вырастил в итоге, воспитал и вывел, наконец, в большую экономику.
Но нет, даже здесь всё свелось к такому противному для него когда-то приспособленчеству. Энтузиасты, с которыми молодой Евгений, вдохновлённый открывшимися перспективами, начинал на заре перестройки, по разным причинам покинули его предприятия, а их места постепенно заняли обыкновенные карьеристы, беспардонные и беспринципные.
Шмелёв вспомнил мудрое высказывание о том, что революцию планируют гении, вершат фанатики, а пользуется её плодами всякое отребье. И хотя, он никакой революции не планировал и не совершал, вполне мог похвалить себя за то, что на производстве ввёл много нового и прогрессивного. А вот окружение его сейчас действительно свелось к тем людям, с которыми он не стал бы дружить в юности, ни за что не принял бы в свою компанию в этом дворе.
Подобострастие и халдейство ближайшего окружения бросались в глаза. Но что можно было поделать? Это были талантливые руководители, хорошо знающие своё дело и тонкости производства. А методы и моральные принципы? В бизнесе главное результат. Огромный холдинг работает на прибыль и развитие, а не руководствуясь олимпийским лозунгом, декларирующим, что главное участвовать. Простое участие в проекте, без учёта интересов бизнеса Евгения Васильевича никогда не интересовало.
Шмелёва с некоторых пор стали раздражать его собственные, доверенные, ближайшие подчинённые. Начальник департамента, придя на совещание, чтобы выразить своё мнение по конкретному вопросу, вполне может по ходу дела изменить его на полностью противоположное, вовремя уловив по интонации настроение шефа. С другой стороны, ну и что тут такого? Это не самое страшное. Отлаженный годами механизм работает чётко, без заметных сбоев. А все вокруг в один голос только и твердят, как заведённые: «Да, Евгений Васильевич, бесспорно, Евгений Васильевич, как вы скажите Евгений Васильевич». Конечно, именно он разрабатывал стратегию, создавал и поднимал дело, ему ли ни разбираться в производстве лучше других. Но странно, что не осталось других мнений. При обсуждении острых вопросов все молчат, уткнувшись в бумаги, и поддакивают, монотонно кивая головами. Что-то подсознательно волнует, мучает его и не даёт покоя. Но что? И главное почему?
Голосов, которые выражали бы другие позиции просто не стало в стройном хоре соглашателей. Те, с кем он начинал, пытались противоречить, но бороться с системой было чрезвычайно тяжело, если вообще возможно. Она сметает неугодных, как хорошо разогнанный под гору асфальтоукладчик. Возможно, так и должно быть. Побеждает сильнейший, а не добрейший. Хороший человек не профессия, это опытный, много повидавший на своём веку, Шмелёв отчетливо понимал. И вот теперь вокруг него одни подхалимы и соглашатели. А где они, хорошие люди? Жили когда-то в этом дворе и до хрипоты спорили с Евгением, отстаивая свои взгляды на жизнь, потому что были принципиальными и упрямыми. Но при этом готовы были постоять за Шмелёва горой в любой сложной ситуации, не задумываясь протянуть руку помощи.
А если он сейчас вдруг оступится, если сделает ошибочный шаг и потерпит фиаско? Останутся ли с ним сегодняшние, так называемые друзья? Шмелёв в задумчивости взял со скамейки упавшую с дерева веточку и стал чертить на земле прямо перед собой круги, змейки и замысловатые узоры. Малую толику погодя, он дал себе правдивый ответ. Нет, не останутся. Единственное, что связывало его с теперешней командой, к которой он иногда на торжественных собраниях и празднованиях продолжал по привычке обращаться «друзья», это ежемесячная зарплата и ежегодный итоговый бонус по результатам работы. Никто не пойдёт за ним и не поддержит в случае краха. Они быстро найдут себе другого шефа, более удачливого, далёкого от банкротства и, следовательно, более платёжеспособного. Куклы, бездушные и безразличные. «А ведь я сам подбирал таких, – печально резюмировал Шмелёв, – а что ещё хуже, – признался он, – я сам постепенно и сделал их такими марионетками», – Евгений Васильевич хмыкнул и криво улыбнулся.
За дверями офиса положение столь же скорбное и удручающее. Во время деловых обедов, презентаций и встреч тщательно скрываемые злобные взгляды конкурентов, откровенная зависть слабаков, язвительная желчь завистников, елейное слюнтяйство подхалимов. Светские рауты наполнены блеском драгоценных камней и металлов, натянутыми заученными улыбками и повторяющимися ничего не значащими вопросами и пустыми разговорами. К примеру: «Вы были в этом году в Париже? Стало намного хуже. Мы теперь останавливаемся только в замках, настоятельно рекомендуем». И тому подобная мишура: «Добрый вечер, очень приятно». Хотя вечер давно уже перестал быть добрым и приятным, а откровенно перешёл в разряд муторных, потому что после тяжёлого рабочего дня и накатившей смертельной усталости одно настоятельное желание – быстрей добраться до дома, лечь на диван, включить телевизор, и видеть молодые гламурные, а не стареющие лоснящиеся, одутловатые, застывшие под тяжёлым макияжем равнодушные лица.
Совершенно некому излить душу, а ведь столько всего накопилось, хочется высказаться. Где вы теперь искренние преданные друзья детства, кому можно было поведать любую тайну, всегда найти понимание и сочувствие? Шмелёв медленным взглядом обвёл двор, знакомые стены, двери, уже чужие окна. «Нет вас со мной», – коротко и тоскливо подытожил он размышления, слегка опустив уголки губ, отчего его лицо приобрело грустно-страдальческое выражение театральной маски.
Прутик, которым Шмелёв чертил по земле, от резкого нажима хрустнул и сломался. В его руке остался короткий сухой обломок. Евгений Васильевич покрутил его между пальцами и щелчком отбросил в сторону забора. «Что ж, очень символично», – скорбно констатировал он.
Евгений Васильевич задумался теперь о том, где была в жизни та отправная точка, которая изменила его мировоззрение. Существовал ли момент, после которого он принял бесповоротное решение идти в бизнес и доказать всем, что он лучший? Поразмышляв, Шмелёв решил, что правы, как всегда, утончённые французы, которые советуют во всех случаях искать женщину.
Так случилось, что Евгений увлёкся дамой значительно старше себя по возрасту, точнее воспылал юношеской пламенной страстью к опытной соблазнительной женщине. На практику после четвёртого курса студентов привезли знакомиться с производством на один из заводов в областной центр. Именно там Женя повстречал обворожительно женственную Любу. Она работала в заводоуправлении и жила в квартале по соседству. Удивительно, что при её привлекательности, даже провинциальной красивости она не только не была замужем, но и оставалась совершенно одинокой. Женька, тогда ещё совсем юнец, провёл с сексуальной Любой весь месяц практики.
Она снисходительно и благодушно принимала ухаживания молодого человека, ей льстило внимание столичного кавалера, пусть и юного, а главное, она млела и таяла от обожания, с которым Женя, постоянно, не отрываясь, смотрел на неё широко раскрытыми карими глазами. В постели она была великолепна настолько, что инфантильный, совсем «зелёный» Евгений полностью потерял голову. Для него это была фантастика, таинственный и манящий мир сказочных наслаждений.
Пребывая в эротическом дурмане, Женя однажды в конце практики спросил у Любы, какого она мнения о семьях, где жена гораздо старше мужа. Опытная женщина сразу поняла наивный намёк и, чтобы у молодого человека не возникло никаких иллюзий, объяснила, что и как в этой сермяжной жизни. Нежно поглаживая витающего в облаках Женю по голове, улыбающаяся Люба вкрадчивым голосом поинтересовалась, чем собственно он собирается дальше заниматься. Оживившийся Евгений заглотнул брошенную ему наживку и во всех красках начал расписывать своё лучезарное научное будущее.
Он объяснил, что для карьерного роста определил себе пару основных вариантов. Можно после окончания ВУЗа остаться на кафедре и продолжать разработку и внедрение новых технологий. Это сейчас актуально, перспективно и очень интересно. А параллельно, естественно, читать лекции и вести семинары у студентов. Можно распределиться в какой-нибудь серьёзный НИИ, сейчас большая потребность в молодых специалистах, а можно в «ящик».
– Так у нас называют закрытые организации, работающие на оборонную промышленность, – хотел было пояснить Женя, но Люба его перебила:
– Да, знаю я, как у вас там что называется, не маленькая. А зарплата-то какая у тебя будет? – продолжала она расспросы.
– Рублей сто тридцать или сто сорок, – предположил Евгений и стал рассуждать о том, что в НИИ ему предстоит «оттрубить» три положенных года молодым специалистом, зарекомендовать себя исполнительным грамотным работником. Потом он собирается поступить в аспирантуру и написать кандидатскую диссертацию, защита которой принесёт существенную прибавку к зарплате в размере девяноста рублей ежемесячно.
– Во столько оценивается учёная степень, – подытожил радостный Евгений, довольный своими чёткими выкладками.
– До этой надбавки ещё дожить надо, – спокойно и нравоучительно произнесла внимательно выслушавшая его Люба и, чуть-чуть помолчав, без улыбки продолжила, – а сначала придётся лет восемь-десять как минимум впахивать за такие смешные деньги, на которые один худосочный холостяк едва просуществует, и то если будет себя везде и во всём ограничивать. И заметь, это без малейшей возможности побочного заработка – добавила она. – Где ты в своей лаборатории халтуру-то найдёшь? Интегралами не пофарцуешь. Нормальную семью при таких доходах либо не заведёшь вовсе, либо все твои будущие домочадцы должны быть супер сознательными членами общества, с большим пониманием относиться к амбициям главы семейства, а до поры потуже затягивать свои пояса и умерять потребности. Но если, не дай Бог, грандиозные, рассчитанные на две ударные пятилетки планы не увенчаются успехом, и высокое научное звание не найдёт своего героя, то всё, – Люба цыкнула зубом и выдержала театральную паузу, – каюк, конец семейной идиллии, инженерная нищета и околонаучная паперть.
Люба ещё малость помолчала, продолжая поглаживать женину голову, которая лежала на её округлых коленях, и потом продолжила:
– Так что, милый мой, ни одна солидная, уважающая себя женщина на такие кабальные условия не пойдёт. У меня, например, сейчас такая зарплата вместе с премиальными, какой у тебя не будет и через десять лет отважного бесперебойного труда на научной ниве, даже если ты удостоишься твоей хвалёной надбавки за степень. Так что, будь добр, поищи себе какую-нибудь вертихвостку помоложе, которая находится сейчас в таком же грошовом положении, как и ты сам. С ней и живи.
После этой отповеди обескураженный Евгений долго не мог прийти в себя. Раньше он даже не задумывался, насколько для женщин важна в любви финансовая подоплёка. Женя до сих пор жил в одной квартире с родителями, упивался студенческой свободой и существовал на одну, но, правда, повышенную стипендию. О семейной жизни до этого момента он не заводил разговоров вовсе. Евгений собирался сначала окончить институт, удачно распределиться, осмотреться на новом месте, а уж потом обзаводиться семьёй.
Хорошо осведомлённая Люба перевернула взгляды юного Евгения на многие вещи. Именно после её откровений Шмелёв дал себе зарок, что обязательно выбьется в люди, причём ни за десять лет и ни за восемь. Он должен будет во что бы то ни стало придумать что-то экстраординарное, доказать, что достоин большего и лучшего, и сделает он это всего за пять лет, нет, за три года. Стиснет зубы, будет пахать день и ночь, но докажет заносчивой высокомерной провинциалке на что он годен и способен. Евгений Васильевич хитро прищурился: «Интересно, где сейчас очаровательная сексапильная Люба? Знает ли она о его успехах и головокружительном взлёте. Всё-таки столько лет в одной отрасли работали?».
Шмелёв выпрямил ноющую от постоянного сидения спину, повращал слегка из стороны в сторону головой и опять задержался взглядом на ириных окнах. Они притягивали его взгляд словно магнит. Память навсегда сохранила первые прелестные и невинные отношения с Ириной как абсолютный идеал. С нею они никогда не говорили о деньгах. Ира не имела привычки жаловаться и сетовать, хотя её материальное положение было едва ли ни самым тяжёлым из всех, с которыми сталкивался в жизни Шмелёв.
Евгений Васильевич аккуратно снял очки и усиленно помассировал глаза. Затем тщательно протёр линзы и, водрузив на нос тонкую изящную оправу, демонстративно отмахнулся рукой от навязчивых, преследующих миражей прошлого. Но, увы, призраки не пропали. Старый двор рождал и плодил их в изобилии, выпуская один за другим из пыльных хранилищ своей памяти.
Внезапно на Шмелёва нахлынуло щемящее чувство одиночества. Оно усилилось тревожным, ещё полностью несформировавшимся ощущением допущенного в прошлом глобального просчёта, свершившейся, до конца плохо осознанной кардинальной потери. Грудь больно сдавило. Евгений Васильевич поморщился, попытался перебрать в уме последние заключённые сделки и подписанные контракты, запутался в датах, цифрах, достал из внутреннего кармана мобильный телефон, судорожно набрал номер заместителя.
Когда в трубке прозвучало привычное сухое «слушаю», не зная, что сказать, он впервые в жизни бестактно промолчал. Поглощённый печальными размышлениями Шмелёв задумчиво отложил на скамейку рядом с собой аппарат, безвольно опустил на колени отяжелевшие руки и бессмысленно уставился на играющих во дворе ребятишек. Из трубки доносилось настороженное «алло», а Евгений Васильевич, застыв словно сфинкс, не моргая и не отводя взгляда, следил за обычной дворовой жизнью.
Снова припустил мелкий дождик. Дети разбежались, попрятались под козырьками подъездов пережидать очередную превратность стихии. Двор мгновенно опустел. Отрешённый Шмелёв одиноко и нелепо застыл в углу маленького уютного двора, под косым секущим дождём. Несколько капель попало ему на очки, размазав изображение разноцветными акварельными лужицами. Евгений перестал что-либо отчётливо различать вокруг себя.
Тучи в небе продолжали сгущаться, заметно похолодало. На замкнутый мрачными домами с узкими старомодными окнами двор быстро опускалась темнота. Внезапно столб света вырвался из резко распахнутой двери подъезда, и на пороге появилась оплывшая фигура женщины в засаленном домашнем халате и шлёпанцах. Волосы её были растрёпаны и почти закрывали лицо. Она в панике выскочила под дождь и побежала в сторону скамьи, на которой сидел Шмелёв, укрытый разлапистым ветвистым деревом и спустившимися сумерками. Когда она подняла отёкшее лицо, на Евгения Васильевича глянули незабываемые пленительные глаза Ирины. Дверь подъезда снова издала противный скрежещущий звук, и в светлом проёме Шмелёв заметил приземистую фигуру в изношенной десантной форме. С пьяным рёвом: «Убью, сука!» мужчина замахнулся и бросился за Ириной.
Женя судорожно вздохнул. Его обдал знакомый запах ирининых волос, почувствовать который ещё хотя бы раз он мечтал долгие годы. Не задумываясь Евгений Васильевич сделал шаг и закрыл собой испуганную женщину. С грязными ругательствами обезумевший от безделья и беспробудного пьянства муж Ирины заученным движением всадил кухонный нож, которым он только что резал на закуску сало, в сердце незнакомого, словно выросшего из под земли рослого противника. Женщина странно заскулила. Евгений, поддерживаемый Ириной, мгновенно обмяк и тяжело опустился на их старую скамейку.
Сквозь туманную, сгущающуюся пелену он увидел, как одно за другим загораются в доме окна, услышал тревожный гул чужих голосов, вой сирены скорой помощи. Его последней мыслью было, что если он каким-либо чудом спасётся, то хорошо бы всю оставшуюся жизнь просидеть на этой самой скамейке, ни о чём не помышляя, ничего не страшась, как в далёком беззаботном детстве рассматривать через слабо колышущиеся ветви тополя бегущие в вышине облака и редкие блеклые звёзды ночного московского неба…
Шмелёв резко встряхнул головой, сильно зажмурился, открыл глаза и провел ладонью по лицу, отгоняя от себя мерзкое, отвратительное видение. Надо же было такому привидеться. Он передёрнул плечами, постарался взбодриться, избавиться от наваждения и сразу даже не заметил, как к нему подошли двое мужчин с маловыразительными лицами, одетые в скромные чёрные куртки.
– Шмелёв Евгений Васильевич, – скорее утвердительно, чем вопросительно произнёс один из подошедших незнакомцев. – Вот ордер на ваш арест. Пройдёмте с нами, – уверенным ровным голосом завершил господин в чёрном короткую, очень ёмкую речь.
Шмелёв рассеянно взглянул на раскрытые перед ним удостоверения работников генпрокуратуры, предоставленные для его ознакомления официальные документы. Он заметил поблизости группу переминающихся с ноги на ногу сотрудников МВД. Отведя взор от напряжённых, обращённых к нему лиц Евгений Васильевич в последний раз медленно обвёл взором любимый двор и молча поднялся с достопамятной скамейки…
Финансовые претензии по недоимкам в государственный бюджет за последние два года, предъявленные федеральной налоговой службой холдингу, который возглавлял Шмелёв, во много раз превысили годовой оборот компании. Продажа активов, произведённая в спешном порядке, привела империю Евгения Васильевича на грань банкротства. Распроданное имущество, как и положено, перешло под управление государства, а сам он, счастливо избежавший осуждения и заключения, говорят, перебрался за рубеж. По неподтверждённым слухам осел в Греции, поселился на берегу моря в крошечном курортном городке со странным названием Нео Рода.
Евгений Васильевич теперь живёт в маленьком белом домике, крытом тёмно-красной черепицей. Там, в уютном дворе растёт старый платан.Под ним устроена скамья, откуда можно любоваться красивым видом на залив и возвышающуюся на горизонте святую гору Афон. Сквозь раскачивающиеся ветви и листву видны крупные звёзды чистого южного неба. Почти каждый день на закате любопытные греки наблюдают одну и ту же удивительную картину: неподвижный мужской силуэт на скамейке под деревом. Ещё довольно молодой, но рано убелённый сединой господин сидит, слегка наклонив голову, безвольно сложив руки на коленях. Он часами смотрит в даль, пока пейзаж полностью ни растворяется в сгущающихся сиреневых сумерках.