Гаврилов проснулся и сразу понял, что уже довольно поздно. Должной приятной расслабленности, томности и умиротворения он не ощущал. Наверное, они улетучились вместе с ранними утренними часами, а безрадостный пасмурный дождливый день принёс лёгкую головную боль и чувство неудовлетворённости от проведённых в постели нескольких лишних часов.

Оставаясь в кровати, всё ещё сонный Гаврилов попытался сосредоточиться. Пару минут он просто лежал не двигаясь, глядя в потолок широко раскрытыми серыми глазами. Он постепенно входил в окружающую обстановку, изо всех сил стараясь слиться с ней в единое целое. Когда Гаврилов окончательно пробудился, и к нему вернулось чувство реальности, его начали робко посещать первые обнадёживающие радостные думы. Он рассуждал примерно так: раз выходной день пребывает в хмуром разгаре, значит, время милого домашнего воскресного завтрака для него безвозвратно упущено. Быть может теперь, пожертвовав одной из самых дорогих и желанных в жизни процедур, он смог, наконец, достичь, долгожданной точки финансового равновесия, к которой последовательно стремился уже изрядное количество дней.

Воспрянув от этой радужной призывной мысли, высокорослый, нескладный Гаврилов легко и весело вскочил с нагретой постели, несмотря на преследующую его мигрень, сладко потянулся, раскинув в стороны руки, и подошёл к заваленному книгами и бумагами столу. Он опасливо огляделся по сторонам, наклонился, поднял телефонную трубку и медленно поднёс ёе к уху. Звуковой сигнал отсутствовал. Гаврилов недовольно наморщил высокий лоб, покрутил и подёргал вечно отходящий в самый неудачный момент шнур, настойчиво пытаясь добиться желанного контакта.

Когда в чреве аппарата что-то щёлкнуло и должным образом соединилось, обрадованный Гаврилов выдохнул и зафиксировал мизинцем нужное положение. Затем он с трепетом набрал три заветные цифры круглосуточной справочной службы финансового мониторинга, общеизвестные «100». Монотонный, ничего не выражающий голос диктора отчётливо произнёс:

– Товарищ Гаврилов, на данный момент остаток ваших наличных средств должен составлять не менее семи рублей и сорока одной копейки. Повторяю. Тов…

«Тьфу, чёрт, – в сердцах выругался обыкновенно корректный Гаврилов, и, не дослушав автоответчик, со злостью хлопнул принёсшей злополучную весть трубкой по корпусу ни в чём неповинного телефонного аппарата. – И откуда только они такие расценки берут у себя в конторе, хотелось бы знать, – искренне возмутился он, качая головой и тряся вяло сжатым кулаком. – Так ведь и с голоду помереть недолго».

Удручённый Гаврилов медленно подошёл к расположенному около кровати стулу, снял с него горемычно висящие брюки, сунул руку в карман и вместе с плачевного вида носовым платком выгреб на письменный стол всё его скромное содержимое.

Быстрый и простой арифметический подсчёт, для которого не требовалась помощь логарифмической линейки и калькулятора, дал итог в шесть рублей и двадцать восемь копеек и ни одним государственным билетом или металлическим кружочком с изображением герба более.

Для достижения точки финансового равновесия, объявленной ему федеральной службой контроля за расходами трудящихся, Гаврилову, допустившему необоснованную трату, теперь не хватало всего лишь одного рубля с мелочью. Это означало, что от любых даже маломальских издержек предстояло по-прежнему стоически воздерживаться какое-то, хотелось надеяться довольно короткое, время. Иначе он мог попасть в чёрные списки «временных банкротов», и тем самым надолго, если не навсегда, отрезать себе привлекательный путь к всевозможным кредитным благам, беспроцентным рассрочкам и прочим финансовым прелестям, предоставляемым современным обществом законопослушным согражданам. Повсеместное обязательное соблюдение финансовой дисциплины требовало всеведущее и вездесущее государство. Отчизне, которая семимильными шагами двигалась к прогрессу, как глоток свежего воздуха, требовалась экономическая стабильность. Она была нужна ей в настоящем, чтобы прийти к желанному процветанию в будущем. «Через порядок к достатку!» – гласили развешенные по всей стране кумачовые лозунги и транспаранты. И все могучие силы великого народа были направлены на выполнение этого броского призыва.

«Да, – разочарованно вздохнул мрачный поникший Гаврилов, аккуратно складывая длинными музыкальными пальцами, пересчитанные монеты в одну цилиндрическую стопочку, – придётся потуже затянуть на всё более явно вырисовывающейся талии ремень, который итак стал похож то ли на плохо сделанный ошейник, то ли на жалкую удавку для хорьков».

Выстроив низенькую жёлто-серебристую пирамиду, сердитый Гаврилов сочувственно оценил её скромный размер, потрепал русый, начинающий отрастать «ёжик» и с пониманием хмыкнул. «Что ж, – смиренно произнёс он в сторону расположенного за спиной телефонного аппарата, – буду исправлять легкомысленно допущенный перерасход денежных средств. Покорнейше приношу мои глубокие извинения. Хорошо изданные книги в последнее время стали так дороги!». Сконфуженный Гаврилов виновато улыбнулся, пожал плечами и бросил быстрый, но удовлетворённый взгляд на свои последние приобретения, которые красиво и стройно расположились на центральной полке шкафа корешок к корешку, словно бравая гвардейская шеренга. Книжное войско, построенное в боевые порядки, было готово к сдаче кандидатского минимума и защите диссертации.

«Большое спасибо за своевременно оказанную помощь, – продолжал Гаврилов вежливый монолог, снова обратив взор к молчаливому телефону, – благодарю за подробную консультацию и моральную поддержку». Поджарый Гаврилов вытянулся по стойке смирно, ударил одной голой пяткой о другую и, приложив к груди кисть правой руки, почтительно кивнул. К органам государственного контроля он всегда относился с должным трепетом и уважением, или, проще говоря, с суеверным страхом. Но, сегодня, в честь выходного дня и, конечно, при условии, что за ним никто не наблюдает, Гаврилов разрешил себе чуть-чуть попоясничать.

Закончив короткую благодарственную речь, он присел к письменному столу, вытянул худощавые ноги, безвольно опустил по бокам руки, откинулся на спинку стула, запрокинул голову, закрыл глаза и стал внушать себе блаженное чувство сытости с ещё большим старанием, чем в предыдущие дни.

Трудно предположить, чем бы обошёлся малоопытному экономисту обед в выходной день без внеочередного сеанса аутотренинга, но с помощью современных достижений психоанализа и парапсихологии собранный Гаврилов смог свести процесс воскресного чревоугодия к скромной трапезе, которая воплотилась в пакете молока и батоне белого хлеба. Это были последние жалкие участники повстанческо-продуктового сопротивления, которое продолжало вести отчаянную партизанскую борьбу с наступающими по всему желудочному фронту легионами голодных спазмов под командованием обморока.

Спустя десяток минут, которые ушли на быстротечное пищеварение, так и не достигший насыщения Гаврилов чётко и бодро провёл сам с собой короткое производственное совещание. На нём он подвёл скромные промежуточные итоги. Завтрак миновал во время нежного утреннего сна успешно и без каких-либо денежных затрат. Передвижения по городу и его окрестностям не предвиделись, а потому расходы на транспорт также приятно отсутствовали. Малокалорийный обед, оцениваемый в сорок восемь полновесных копеек, нанёс довольно скромный материальный урон его почти исчезнувшим, словно снег под апрельским солнцем, запасам. Удовлетворённый Гаврилов нашёл эту сумму трат вполне приемлемой, и по окончании внеплановой летучки объявил себе благодарность «без занесения» за достойную выдержку и железное самообладание, местами граничащие с самопожертвованием.

Завершив краткий отчёт, сосредоточенный Гаврилов слегка повращал головой, похрустел пальцами, повздыхал и, наконец, решил найти себе какое-нибудь достойное занятие по дому, раз уж всё равно приходилось торчать в четырёх стенах безвылазно ещё как минимум целые сутки. Но сколько бы он ни слонялся по родимой квартире в поисках плохо прибитого гвоздя, сломанной вешалки, оборванных обоев и других обычно в изобилии присутствующих во всех доступных и отдалённых местах его полуобжитого аспирантского жилища неполадок, по загадочной причине, все возможные маршруты обязательно приводили его на кухню.

Отправляясь то в туалет, то в ванную, а то и на лестничную площадку в очередной раз вынести уже целую неделю пустующее мусорное ведро, раздосадованный Гаврилов снова и снова оказывался у большого белого предмета, похожего на шкаф, именуемого в народе холодильником. Призванный хранить холод двухкамерный гавриловский агрегат добросовестно, в полном соответствии с химическим и молекулярным составом, не содержал ничего лишнего, кроме этого самого мороза. Тогда как другие городские жители всеми доступными средствами превращали белый кухонный шкаф в «продуктильник», доверху набиваемый всякой съестной всячиной.

Побродив ещё полчаса вокруг холодильника, рассерженный Гаврилов твёрдо решил прервать замкнутый круг и сел смотреть телевизор. Занятие это много электроэнергии не требовало, и при удачном стечении обстоятельств, к сожалению, довольно редком, было способно отвлечь от призывно дразнящей различными соблазнами и искусами неоново-блистательной действительности.

По первому и единственно принимаемому сквозь зависшее в телеэфире марево каналу, через пять минут разогрева, начало пробиваться какое-то искажённое изображение. Когда плотный телетуман наконец рассеялся, сощурившийся Гаврилов получил возможность ознакомиться с выпуском новостей. Из главной политическо-информационной студии страны сообщали о затянувшемся кризисе в промышленности, очередных провалах в сельском хозяйстве, проблемах и напряжённости в Африке, Азии и Латинской Америке. Объём производства товаров народного потребления в стране неуклонно снижался, из-за катастрофического подорожания энергоносителей рентабельность стремительно падала и это несмотря на полный запрет забастовок, стачек и жёсткое пресечение всевозможных саботажей. Задолженность по заработной плате выросла до астрономического триллионного числа, которое стало уже труднопроизносимым. В губерниях дела шли как обычно: в одних разыгралось сильное наводнение, в других свирепствовала жестокая засуха, третьи поразили внезапные заморозки и град, – у всех накопились свои проблемы, но везде был привычный многолетний неурожай. На Ближнем Востоке упорно продолжали делить микроскопический клочок земли. В Центральной Азии по бросовым ценам распродавали свежий урожай опиумного мака.

По ходу многочасовой трансляции Гаврилов привычно впал в транс и заклевал носом. Очнулся он только под финальные бравурные аккорды. После всестороннего обширного «Политического обозрения» следовала передача «Для вас домоседы». Голодному Гаврилову пришлось наблюдать на чёрно-белом экране группу аккуратных скромных маленьких «белоснежек», только что сошедших со скамьи кулинарного училища. Они с нежными зазывными улыбками демонстрировали зрителям свои аппетитные достижения – свежеиспечённые, варённые, жаренные и тушёные.

Привлекательные блюда подарили, держащемуся из последних сил Гаврилову яркие галлюцинации вкуса, запаха, ощущения головокружения, тошноты, рвоты и коликов в животе. Последние как оказалось позднее, были вполне реальны. Зачарованный Гаврилов сидел на самом краю расшатанного стула, медленно монотонно покачиваясь из стороны в сторону, словно тощая, ссохшаяся кобра завороженная ловкими движениями умелого укротителя. Расширившимися до предела зрачками он сомнамбулически следил за калейдоскопом демонстрируемого продуктового изобилия. Слюна стала предательски скапливаться в уголках обветренных губ и тонкой струйкой медленно стекать по небритому подбородку.

Сеанс зомбирования прервал сам телевизор. Без каких-либо щелчков и предупредительных сигналов, он медленно затух, сведя дрожащее, словно студень изображение к светлой точке в самом центре серого экрана. Телевизор всем своим подленьким существом, постоянно питаемым в требуемом количестве электричеством, продемонстрировал оторопелому Гаврилову своё глубочайшее безразличие и циничное презрение к происходящим в доме горестным событиям и серьёзным проблемам владельца. Предпринятая попытка реанимации, которая состояла из двух привычных отрывистых ударов сверху справа по корпусу, в этот злосчастный раз не вернула телевизор во временное состояние постепенно угасающей жизни, как это бывало ранее.

На починку уникального агрегата не было надежды, потому что запчасти, которые требовались для его восстановления, в продаже в магазинах «Радиодетали» отсутствовали последние лет двадцать. Они могли сохраниться в быту только чудом. Все раритетные экземпляры давно уже были выставлены в Политехническом музее в разделе «На заре технических изобретений». Многие годы висевшая на тонком вольфрамовом волоске заслуженная жизнь телевизора-аксакала, которая проходила под девизом: «Погибаю, но не сдаюсь!», трагически оборвалась на этот раз бесповоротно.

Разочарованному Гаврилову ввиду окончания жизненного цикла основного телекоммуникационного устройства, пришлось вернуться к нудным домашним делам. Так он снова оказался на кухне напротив большого белого ящика, называемого в народе холодильником. Сила магического гавриловского взгляда на протяжении пяти долгих, мучительных по своей внутренней напряжённости минут, направляемая в самое сердце агрегата бы ла потрачена впустую и даже не прибавила инея в пустующей морозилке. Гневно пнув босой ногой холодильник, обречённый Гаврилов решительно вернулся в комнату.

Сняв с книжной полки большой французско-русский словарь и опустив на остеохондрозно скрипящий диван своё измождённое постоянной борьбой за выживание тело, утомлённый Гаврилов с ожесточением стал учить спряжение неправильных глаголов третьей группы. Несмотря на все трудности своего существования, он упорно продолжал готовиться к сдаче экзамена. Голова его постепенно склонилась к раскрытой книге.

Гаврилов вздрогнул и пробудился оттого, что заработало радио. Как и положено, оно автоматически включилось на передаче последних известий. Из репродуктора доносился басистый раскатистый голос диктора, вещающего о текущем положении в стране и мире. Засухи в Центральной и Северной Африке продолжались. В Океании бушевал страшный тайфун. Бюджетный дефицит страны достиг рекордной отметки. Золотовалютные запасы были почти исчерпаны. Существенных налоговых поступлений в этом квартале уже не ожидалось. Уровень безработицы за последний месяц превысил установленный правительством рубеж и, следовательно, часть официально зарегистрированных безработных будет направлена на принудительные работы на предприятия оборонного комплекса. Гражданам по-прежнему, до выхода особого распоряжения Высшего Ревизионного Совета, запрещалось пользоваться личным автотранспортом. Погашение государственных займов последних двадцати пяти лет в очередной раз откладывалось на неопределённый срок. Вводились новые виды карточек…

Отложив в сторону тяжёлый словарь, полусонный Гаврилов почмокал сухими губами, поскрёб окаймлённый лёгкой щетиной подбородок и механически поднялся с хрипло охнувшего пружин-ным скелетом дивана. Не открывая слипшихся глаз, он машинально поплёлся по тёмному коридору, шаркая по протёртому линолеуму плохо сгибающимися после продолжительного сна в неудобной позе ногами.

Придя на кухню, Гаврилов словно по команде остановился напротив большого белого ящика, называемого в народе холодильником. Прибывая во власти дневного сна, пошатывающийся Гаврилов вяло потянулся к хромированной ручке и тут, окончательно освободился от цепких объятий Морфея. Он как ошпаренный отлетел от скорбно пустующего бытового прибора. Запустив в бесполезно гудящий агрегат тапком, осоловелый Гаврилов, походкой раньше времени состарившегося ветерана-каторжанина с радиоактивных соляных копей, поплёлся в холостяцки неуютную комнату.

Бледно-серый безжизненный день робко клонился к тёмно-синему бархатному вечеру. Соседние дома окутались густыми сумерками, зажгли свои многочисленные окна-глаза, скромно прикрыв их тюлевыми ресницами занавесок. Тощие, продрогшие фонарные столбы привычно стеснительно потупили жёлто-одуванчиковые головы, освещая у себя под ногами тусклым свечением мелкие окрестные лужи. Ветер гнал по дороге целлофановые пакеты, смятую упаковку, обрывки газет и прочий хлам. «Мусорный ветер, – подумал Гаврилов, наблюдая, как движения воздуха поднимают вверх и кружат, словно пожухлую листву, разноцветные бумажные клочки и мелкий сор, – когда же эти запустение и грязь закончатся? – печально вопросил он сам себя и тут же ответил, – должно быть, не скоро».

Было безлюдно. Проржавленные остовы старых полуразобранных автомобилей, похожие на скелеты доисторических вымерших динозавров, чернели у выщербленных бордюров. Маленький сквер на противоположной стороне улицы был вытоптан и сплошь покрыт ломаными фанерными ящиками и картонными коробками, которые остались от разогнанного неделю назад лагеря беженцев. Гаврилов покачал головой, скорчил кислую мину, задёрнул портьеры и пошёл к телефону.

Дрожащими от волнения пальцами, он снял аккуратно перемотанную голубой изолентой трубку и долго слушал нудный, по комариному писклявый звук, который и в этот раз не предвещал ничего хорошего. Время муторного ожидания добавило Гаврилову дополнительных сил и кефирной отваги. Он полувоздушными движениями набрал «единицу». Затем подождал, шумно и глубоко втягивая воздух, словно гигантская диковинная рыба, выброшенная штормом на морской берег. Так и не справившись с дыханием и оглушительно тикающим, как настольный будильник марки «Слава», частым пульсом, он влажными от волнения пальцами добрал два ноля, при этом постоянно нервно озираясь то на запертую входную дверь, то на зашторенное окно.

Семь тягостных секунд, во время которых в висках звучал оглушительный грохот финальной барабанной дроби, обязательной спутницы скорой развязки, показались вспотевшему Гаврилову огненно-багряным закатом его завершающегося бренного существования. Он вдруг представил себя седым, с большим властным подбородком, миллионером, развалившимся в глубоком чёрном кресле, в огромном пустом кабинете, с заряженным револьвером в руке у виска. Он воображал себя в классическом строгом в тонкую полоску костюме и больших очках в золотой оправе. С высоты сотого этажа через панорамное остекление Гаврилов-олигарх угрюмо смотрел на расположенный внизу, переливающийся разноцветными огнями мегаполис. В другой его руке была трубка телефона, по ней он справлялся о текущем курсе акций на фондовой бирже, который неуклонно снижался последние дни и стремительно вёл его гигантскую финансовую империю к позорному краху. Из забытья, далёких потусторонних земных миров, пребывающего в мечтах Гаврилова вывел спокойный, монотонный, уже почти родной голос диктора.

«…не менее четырёх рублей и восемнадцати копеек», – безразлично сообщил спокойный автомат службы финансового мониторинга чётко поставленным голосом. Гаврилов встрепенулся, воспрял душой и так обрадовался, что если бы в этот момент что-то жевал, то обязательно поперхнулся бы. Не веря услышанному, он ещё два раза поспешно набрал заветные «сто». Автоответчик государственной инспекции всё так же холодно, не удивляясь, своим запрограммированным электронным мозгом назойливости повторных звонков, объявил возбуждённому Гаврилову наличную сумму, которая должна была присутствовать в заштопанных карманах его тёмно-зелёных брюк. Долгожданная точка финансового равновесия была успешно достигнута! Гаврилов аккуратно вернул на место трубку и, молитвенно сложив перед собой кисти рук, поклонился телефону в знак глубокой благодарности и искренней признательности. Теперь ему было дозволено выйти в магазин и совершить покупки, конечно, в заранее оговоренных допустимых пределах.

Завершив торжественный ритуал, Гаврилов ловким движением смахнул со стола в горсть всю имеющуюся наличность и, улыбаясь во весь рот, сломя голову бросился в прихожую. Он нахлобучил шапку, на ходу надел пальто и голодной стрелой помчался в ближайший гастроном. Целью безумного спринта являлось чудодейственное превращение пусть даже на короткое время большого белого ящика, называемого в народе холодильником и бездарно торчащего всю последнюю неделю в углу кухни, в заправский истинный «продуктильник», хотя, это и было неверно по сути наименования. В распоряжении осчастливленного службой финансового мониторинга Гаврилова было два рубля и десять копеек…

Гаврилов проснулся и сразу понял, что уже довольно поздно. Должной приятной расслабленности, томности и умиротворения он не ощущал. Наверно, они улетучились вместе с ранними утренними часами, а безрадостный пасмурный дождливый день принёс чувство неудовлетворённости от проведённых в постели нескольких лишних часов и лёгкую головную боль. Настырно звонил телефон.

Всё ещё находясь во власти сна, Гаврилов со страхом подумал: «Неужели из федеральной службы по контролю за расходами трудящихся? Запеленговали всё-таки допущенный мною перерасход средств. Не видать мне теперь светлого будущего, как своих ушей». В висках застучало. Внутри появилось противное чувство мерзкой дрожи и разверзшейся пустоты одновременно. Гаврилов машинально протянул руку вправо и с привычного места на тумбочке взял трубку мобильного телефона, которую всегда предусмотрительно оставлял включённой на ночь. «Алло», – коротко произнёс он, в ожидании малоприятного разговора.

«Добрый день, Владимир Александрович, – услышал он знакомый взволнованный голос секретаря, – то есть, доброе утро. Извините, пожалуйста, за беспокойство, но водитель ждёт вас уже полчаса, а на одиннадцать назначено правление банка…»

Гаврилов попытался сосредоточиться. Пару секунд он просто лежал не двигаясь, глядя в потолок широко раскрытыми серыми глазами. Он постепенно входил в окружающую обстановку. Наконец к нему вернулось чувство реальности и захватило радужное настроение.

«Скоро буду!», – бодро ответил Владимир Александрович терпеливо ожидающему секретарю. Затем он легко и весело вскочил с нагретой постели, сладко потянулся, раскинув в стороны руки, и подошёл к широкому окну. Гаврилов нажал на скрытую в стене кнопку и плотные тёмно-синие жалюзи медленно и бесшумно поползли вверх. В комнату хлынул поток дневного света. Гаврилов прищурился и прикрыл ладонью глаза. День обещал быть великолепным: ярко-голубое аквамариновое небо было абсолютно безоблачным, кудрявые, аккуратно подстриженные зелёноголовые деревья замерли без единого движения, стоял полный штиль. За спиной у Гаврилова под самым потолком привычно шуршала система вентиляции и кондиционирования воздуха, в углу зелёными огоньками приветливо помигивали датчики сигнализации.

На улице бурлила привычная столичная утренняя жизнь: ровными рядами стояли в пробках вереницы блестящих иномарок, потоки подтянутых, хорошо одетых служащих с портфелями и папками спешили в расположенное напротив здание конгресс-холла. Весеннее солнце сияло в вышине, отражаясь в куполах храма Христа Спасителя, затейливых эркерах отреставрированных дворянских и купеческих особняков, шпилях новомодных высоток.

«Финансовый мониторинг, – облегчённо хмыкнул вальяжный Гаврилов, вспоминая только что виденный сон. – Ладно, послушаю сегодня, что интересного обнаружила эта служба. А то ведь завтра в Париж лететь», – и он расплылся в довольной загадочной улыбке, глядя на раскрытый на журнальном столике новенький французско-русский разговорник.