Бледный Баранов с трудом отворил массивную парадную дверь, придержал её и замер на пороге, врасплох застигнутый яростным золотым водопадом солнечного света. Через слепящий утренними лучами четырёхугольник, он слегка сощурясь, осмотрел пространство внутреннего двора, как будто увидел его впервые. Пребывая в сомнениях, Баранов снял и снова надел очки с толстыми стёклами, слегка помассировал натёртую ими переносицу, поморгал, одёрнул старый, теперь слишком просторный тёмно-серый пуловер и смахнул с брючины длинный светлый волос. Затем он шумно вздохнул и решительно перешагнул линию, которая вот уже три месяца отделяла его от внешнего мира.

Его довольно невежливо подталкивали в спину самые торопливые, такие же, как он, подлеченные, подштопанные бывшие пациенты хирургического отделения. Послышались радостные возгласы встречающих. Пёстрая толпа, терпеливо ожидавшая перед дверями корпуса, сразу разделилась на мелкие группки. Близкие обступали сияющих счастливчиков, которым наконец-то было позволено вернуться к обычной жизни. У тех, кто только что выписался, отбирали тут же сумки, авоськи, полиэтиленовые пакеты и прочие пожитки, преданно сопровождавшие их в больничном быту. Баранов сделал шаг в сторону и опёрся слегка сутулой спиной о стену дома, давая возможность отдохнуть ватным, отвыкшим от элементарной нагрузки ногам.

Его никто не встречал. Растерянный Баранов малость постоял на низком, выложенном коричневой плиткой-кабанчиком крыльце, впитывая каждой клеточкой свободного от больничных запахов и духоты тела утреннюю свежесть, постепенно привыкая к царящему вокруг солнечному изобилию, шелесту листвы лип и осин. Он наслаждался забытыми ароматами до лёгкого головокружения. Утолив кислородный голод, чуть-чуть порозовев, Баранов оглядел весёлые лица, подхватил свой старый портфель и, медленно, угловатой, неуклюжей походкой двинулся к больничным воротам.

Вокруг центральной аллеи в строгом геометрическом порядке располагались старые, двух и трёхэтажные корпуса. Их стены, испещрённые трещинами, были облуплены от времени, непогоды и отсутствия отложенного до лучших времён капитального ремонта. Судя по архитектурному стилю, больничный ансамбль был возведён ещё в конце позапрошлого или начале только что ушедшего века. Несмотря на изменения и перестройки, которым он подвергался, в очертаниях многочисленных колонн, портиков и купольном завершении основного здания ясно проглядывал образ эпохи классицизма.

После только что прошедшего сильного, по-летнему тёплого дождя было свежо, сыро и совсем безлюдно. Бисерные капли поблёскивали в свежей, ярко-зелёной траве и переливались всеми цветами радуги. Пара голубей вразвалочку разгуливала между мелкими лужами, лениво поклёвывая что-то с мокрого асфальта. Из-за высокой чугунной ограды, опоясывающей больницу, доносился привычный для большого города монотонный автомобильный гул.

Баранов давно не выходил на улицу, отвык от привычного столичного многоголосья, пестроты и движения, поэтому с интересом наблюдал за вальяжно прогуливающимися птицами, разглядывал деревья и кучевые облака. На время он утратил хрупкую, нестойкую связь с реальностью. В этот момент его едва не сбила с ног тучная обладательница пышной причёски, одетая в лёгкое цветастое платье. «Витюша!» – трубно и протяжно заголосила она, словно давала предупредительный сигнал встречному прохожему. Замечтавшийся Баранов от неожиданности судорожно вздрогнул и резко отшатнулся.

 

Галина Васильевна всегда и везде опаздывала. Ей никогда не удавалось прийти к назначенному сроку, и происходило это вне всякой зависимости от имеющегося в её распоряжении времени. Как бы рано ни звонил утром назойливый красный будильник, из дома она вылетала стремительно, потому что уже изрядно задерживалась на службу. Галина Васильевна ни за что не смогла бы объяснить, почему замешкалась именно в этот конкретный раз, на что ушёл солидный запас отведённых на утренние сборы минут, ведь ничего особенного и полезного для семьи она совершить не успевала.

Хронические опоздания преследовали её постоянно. И если в юности такое поведение вполне допускалось, и даже в каком-то смысле было нормой, то во взрослой жизни, это никуда не годилось. От полного несоответствия своих внутренних часов устройству внешнего мира Галина Васильевна очень страдала. Ей приходилось выслушивать постоянные упрёки на работе и дома, но избавиться от порочной привычки, которая вынуждала её отнимать дефицитное время у других, она никак не могла.

А началось всё с рождения любимого сына. Галина Васильевна, тогда ещё просто остроносенькая шустрая Галя, которая из всех цветов радуги предпочитала и одевалась преимущественно в оранжевый, прожила свою девическую жизнь вдвоём с мамой. Как и положено послушным детям, росла она примерной девочкой, прилежно относилась к учёбе, аккуратно стягивала на затылке чёрной резинкой непоседливые волосы в один русый, довольно плотный хвостик.

Однокомнатная квартира на Шмитовском валу, в которой Галя провела школьные и студенческие годы, располагалась в самом углу дома и была явно маловата даже для двоих членов семьи. Но вынужденная теснота не сблизила юную Галю с мамой. Доверительные отношения между ними так и не сложились. Ответственная и бескомпромиссная мать была большую часть времени занята работой на комбинате, да ещё, как бессменный профорг цеха, то и дело выполняла какие-то общественные поручения. Уходила она на завод очень рано, а возвращалась домой обыкновенно поздно вечером, всегда вымотанная и голодная.

Она заботилась о льготных путёвках в пионерские лагери и на турбазы, о бесплатных билетах на всевозможные детские праздники, утренники и концерты для дочери. А вот на Галину жизнь у матери времени не оставалось. Воспитание единственного ребёнка ограничивалось проверкой дневника по выходным дням да обсуждением того, о чём говорилось на родительском собрании в классе. Позже мать изредка интересовалась, насколько успешно прошла очередная сессия и какую общественную работу ведёт Галя на курсе.

Личную жизнь они между собой никогда не обсуждали. Мать рано развелась с отцом, довольно долго и очень болезненно переживала разрыв, замуж больше так и не вышла, замкнулась в себе, с головой уйдя в проблемы заводского коллектива. Видимо, сопричастность с чужой болью и несчастьями давала ей возможность легче переживать собственную неустроенность. Она не желала, а возможно и не могла, говорить с подросшей дочерью на сложные темы любви и дружбы, полностью оставляя это преподавателям.

Запретной в те годы не только в семье, но и в обществе темы отношений полов они коснулись всего один раз вскоре после окончания Галей института, и то вынужденно. Галина пополнела, округлилась лицом и уже довольно долго носила дома и на работе свободного покроя клетчатое светло-коричневое платье, потому что была беременна, и это событие не могло укрыться даже от посторонних глаз. Так как молодые люди, с которыми общалась Галя, в доме ни разу не появлялись, во всяком случае, не были представлены маме, и, соответственно, никаких разговоров о предстоящей свадьбе не велось, мать всё-таки решилась выяснить у дочери, что та собирается делать. Для неё это оказалось довольно сложно.

Однажды после возвращения с работы мать долго в одиночестве сидела на кухне и, казалось, слушала монотонное тиканье настенных ходиков, периодически прерываемое натужным заунывным урчанием холодильника. Она всё подливала и подливала себе давно остывший спитой чай. Вынырнувшая из распахнутой дверцы часов кукушка прокуковала одиннадцать раз. Тогда собрав силы мать решилась наконец расставить точки над i. Она твёрдой рукой отодвинула в очередной раз наполненную чашку, поднялась и подошла к читающей журнал дочери.

«Галина, а может…», – чётким, хорошо поставленным голосом, словно выступая на собрании, начала она. «Поздно», – дрожа от волнения, оборвала её на полуслове дочь, отложив в сторону недочитанную «Иностранку». Мать помолчала, пригладила растрёпанные волосы, помялась около дивана, на котором свернувшись калачиком под стареньким леопардовым пледом лежала дочь, и, всё-таки задала ещё один вопрос, но, менее уверенно, чем первый: «Галь, ну, а он?». «С ним тоже поздно», – наполненным слезами и обидой голосом отрезала расстроенная Галя и уткнулась в подушку. Больше к этой болезненной для обеих теме они не возвращались.

Не рассчитывая на сколько-нибудь существенную помощь вечно занятой матери, Галина в одиночку воспитала своего единственного сына, в котором не чаяла души. Она назвала его тем именем, о котором мечтал когда-то влюблённый в неё без памяти отец ребёнка. Увы, после глупого, необъяснимого с Галиной точки зрения, расставания, которое причинило ей столько страданий и боли, он теперь даже не догадывался, что его долгожданная мечта о сыне сбылась.

Юра был очень беспокойным, капризным ребёнком, ночью он спал мало. Кроме вынужденных подъёмов для кормления, каждый из которых предварялся громким надрывным рёвом, Гале приходилось в полудрёме, не открывая глаз, гладить малышу надутый, словно барабан животик, поить укропной водой, подолгу его качать и баюкать. А наутро, пока обожаемый сынок пребывал во власти короткого крепкого сна, она стремглав летела на молочную кухню за свежим питанием, даже не успев привести себя в порядок после тяжёлой бессонной ночи.

Именно тогда в организме Галины Васильевны поселились хроническое недосыпание и заторможенность, которые ей раньше не были свойственны. И хотя она волчком крутилась по двадцатиметровой квартире, и у неё не было ни минутки свободного времени, после родов Галина начала толстеть. Происходило это то ли от семейной предрасположенности к полноте, то ли как следствие неправильного питания, поскольку Галя с большим удовольствием и аппетитом доедала остающиеся после Юрочки кашки, творожки и прочие диетические творения детской кухни вместе с печеньем и другими сладостями.

Когда Юра подрос и пошёл в сад, вымотанная круглосуточным ухаживанием за ним, Галя, которой к тому же надоело сидеть дома, наконец-то получила возможность немного отвлечься от изнурительных материнских забот. Она вышла на службу. Но теперь режим её жизни резко изменился. Отведя с утра сына в сад, она сначала дремала прислонясь к стеклу в автобусе, потом досыпала на жёстком сиденье в вагоне метро и даже в конторе, сидя за рабочим столом, умудрялась прикорнуть на минутку-другую. От прежней общительной, искромётной и шустрой девушки не осталось и следа. Все выходные она банально отсыпалась, благо Юра рос очень самостоятельным мальчиком, и ему не требовалось уделять много внимания. Он сам ухитрялся придумывать себе занятия: то копался с парком пластмассовых машинок, то руководил армией оловянных солдатиков, то увлекался конструкторами, усердно что-то собирал, ломал и чинил.

Первое время после возвращения Гали в коллектив начальник, солидный мужчина с благородной сединой в густых волосах, сам имеющий двоих взрослых детей, довольно снисходительно относился к её частым опозданиям. Входя в положение матери-одиночки, он никаких мер воздействия не предпринимал, пока ни стал замечать за Галиной несвойственную ей в прошлом апатию. Раньше она выполняла все задания чётко, беспрекословно, почти всегда быстрее, чем справлялись другие сотрудницы лаборатории, и гораздо тщательнее, чем того требовала служебная необходимость.

Теперь же медлительная Галина Васильевна, забыв про свои прямые обязанности и текущие поручения, подолгу просиживала, тупо уставясь в одну точку, мысленно пребывая где-то далеко, в своём собственном потаённом мире. Когда коллеги её окликали, она вздрагивала, смотрела вокруг вопрошающим взглядом, как будто не понимала, куда попала и где находится. Обыкновенно через короткое время к ней возвращалось чувство реальности, и она продолжала работать, как ни в чём ни бывало, но происходило это до следующей такой же непредвиденной паузы.

Сослуживцы, особенно старшие женщины, жалели Галю, по возможности опекали и помогали ей, кто как мог. Но постепенно коллеги всё чаще стали судачить о том, что с Лисичкой, как прозвали Галю в лаборатории за стойкую приверженность к апельсиновому цвету, творится что-то неладное, и пора бы ей сменить батарейки, а то её старые совсем перестали «фурычить» и это не к добру.

Вскоре так и произошло. Потеряв терпение, сердобольный начальник за халатное отношение к работе вынес Галине порицание. В разгар рабочего дня, выйдя после совещания у руководства института, он застал Галю на другом этаже в коридоре. Его подчинённая одиноко стояла у окна и то ли задумчиво, то ли отрешённо смотрела в даль на бегущие в вышине пушистые облака. И это тогда, когда надо было срочно сдавать годовую отчётность и весь коллектив лаборатории буквально «стоял на ушах».

Галина прекрасно осознавала вину. Она много раз объявляла бескомпромиссную войну собственной расхлябанности, призывала на помощь и силу воли, и нудные электронные, не прекращающие пикать будильники, и строго составленное на неделю расписание дел, и ежедневно заполняемый по часам дневник, и клятвы, и обещания. Но всё было тщетно. Она постоянно уступала своей слабости. Ничего не изменилось и тогда, когда на мечтательную молодую женщину обратил внимание новый сотрудник. Желая сделать её счастливой, он позвал Галину замуж, заменив Юре отца, которого ему так не хватало.

Вот и сегодня, когда Галина Васильевна собиралась за выписывающимся мужем, то дала зарок, что обязательно приедет вовремя. Но заветные часы, как по мановению волшебной палочки, испарились, пришлось, как всегда, суетиться. В итоге, она забыла в вазе купленные гвоздики и едва не испортила специально сделанную накануне причёску. И это было не последнее утреннее огорчение. Как назло, автобуса до метро не было очень долго, а когда он наконец-то приплёлся, то был не по-летнему переполнен пассажирами, и дышать в салоне было чрезвычайно тяжко.

Пока она парилась в подземке, прошёл дождь. И это ещё больше осложнило ей задачу успеть к назначенному часу, так как пришлось обходить

лабиринт многочисленных луж. Весь путь Галина Васильевна почти пробежала. Она торопилась, старалась изо всех сил, двигалась так быстро, как только это может делать довольно крупная женщина в возрасте после того, как провела полтора часа в душном общественном транспорте. Галине Васильевне очень хотелось, чтобы тот, ради кого она так старалась, увидев её, преданно ожидающую у дверей корпуса, почувствовал и понял, что она с нетерпением ждала его всё это долгое время.

Издали завидя Виктора, она встрепенулась, окликнула его и припустила в последний раз что было сил, наклонив голову и размахивая руками. И тут едва не налетела на прохожего, который медленно двигался ей навстречу в тени деревьев.

Галина Васильевна не отличалась хорошей памятью на лица, но одного брошенного в сторону мужчины мимолётного взгляда оказалось вполне достаточно, чтобы она, со свойственной всем женщинам проницательностью и вниманием, поняла, что когда-то видела или точнее знала этого человека. Такое близкое, но забытое лицо… то ли прежний сосед с Пресни, то ли сотрудник со старой работы?

Как любая заинтригованная женщина, Галина Васильевна не могла оставаться безмятежной до разрешения внезапно возникшей, не дающей покоя задачи. Но сбавить темп, чтобы спокойно поразмыслить над ней, сейчас было абсолютно невозможно. Поэтому она на бегу обернулась, чтобы получше рассмотреть встречного хотя бы со спины, в надежде найти желанный ключ к разгадке в его осанке или походке.

К своему изумлению, Галина Васильевна увидела, что высокий сутуловатый мужчина тоже остановился, обернулся и внимательно смотрит в её сторону. По всему выходило, что и он узнал её. Но кем бы он ни был, теперь это были дела давно прошедших и забытых дней. А её, переминаясь с ноги на ногу, терпеливо дожидались муж и сын, которые уже примирились с неизбежными опозданиями.

 

«Надо же было так зазеваться!», – смущённо улыбаясь, покачал головой Баранов, смутно чувствуя за собой какую-то неосознанную вину. По дороге полная женщина внезапно замедлила бег и посмотрела в его сторону. Возможно, близорукому Баранову показалось, но её быстрый пытливый взгляд выражал явную заинтересованность. Она как будто хотела что-то сообщить или выяснить у него. Но через секунду, видимо изменив свои первоначальные намерения, толстушка так же порывисто отвернулась. Вскоре Баранов, который продолжал следить за ней, увидел трогательную сцену долгожданной встречи, объятия и поцелуи. Он никогда не был завистлив, но теперь вдруг инстинктивно защемило, предательски заныло в груди.

«Да, ни Катерина, ни Тамара не стали бы так носиться ради меня. Вроде хорошие, красивые, умные бабы были, а ведь ничего не вышло, ни с той, ни с другой», – печально заключил растроганный Баранов, издали наблюдая семейную идиллию.

 

С Катериной они поженились слишком рано, оба не были готовы к созданию семьи. По неопытности решили, что одних взаимных симпатий и сексуального влечения вполне достаточно, чтобы начать совместную жизнь. Юный Баранов, со своим тщедушно-подростковым развитием, внешне тогда совсем не выглядел главой фамилии. Короткая стрижка, худая шея, клочковатая щетина на месте, где у нормального мужчины должны куститься усы и борода, простенькая и неброская одежда из местного универмага – всё это не придавало ему должной солидности. Да и внутренне он не соответствовал приобретённому статусу, не мог ещё по молодости лет взять на себя положенные обязанности и ответственность. Что и говорить, «зелёным» ещё был.

Катерина была энергичная, с характером, и уже в юности чувствовалась в ней харизма – нечто такое, что влекло и притягивало людей. Она не была красива в классическом понимании. Если описывать каждую черту её лица в отдельности, то можно было получить смешную карикатурную рожицу: вздёрнутый носик, излишне оттопыренные уши, широкие скулы, небрежная причёска. Но оторвать от неё взор было невозможно, большие глаза магически манили, чудесно озаряя и преображая лицо. Раз окунувшись взглядом в зелёную бездну, уже не хотелось выплывать и избавляться от их власти, которая поглощала и завораживала.

Дерзкая Катерина любила носить свободного покроя вязаные свитера и обтягивающие спортивные футболки. И в том, и в другом наряде она выглядела очень сексуально. Мужчины на улице оборачивались ей в след и, засматриваясь, провожали изящную воздушную фигурку долгими заинтригованными взглядами. Молодому Баранову нравилось, что на его возлюбленную обращают восхищённое внимание. Иногда он с тайным наслаждением наблюдал со стороны, какое впечатление производит на прохожих появление Катерины. Его драгоценная обыкновенно шла навстречу своей характерной пружинистой, подпрыгивающей походкой, в короткой игривой юбке и расстёгнутой на две верхние пуговки облегающей шёлковой блузке.

Выйдя замуж, Катерина не то чтобы похорошела, она просто расцвела. Она вся сияла и искрилась, ловила на себе восхищённые взоры и купалась в лучах возрастающего могущества. Её чары крепли день ото дня. Ей стало льстить внимание, которым она была обделена в ранней юности, когда казалась неприметной в тени рано развившихся подруг.

Ещё в средней школе большинство её одноклассниц начали встречаться с ровесниками и старшими ребятами из соседних дворов. Они бурно и подробно обсуждали между собой отношения с мальчиками, хихикали, делились накопленным опытом. Самокритичной и требовательной к себе Катерине казалось, что на неё никто не обращает никакого внимания. Чтобы понять, в чём именно состоит её главный изъян, она подолгу оценивающе рассматривала себя в зеркале. Отражение показывало Катерине угловатую, не сформировавшуюся девчонку с острыми чертами лица, спортивными, а не покатыми плечами, длинными руками, всю нескладную и неловкую. После каждого такого придирчивого осмотра обязательно следовали горькие девичьи слёзы и долгая бессонная ночь.

Утончённый Баранов первый с помощью природного мужского чутья распознал в мнительной Катерине то, что нельзя было увидеть поверхностным взглядом, то, что было спрятано до поры от посторонних глаз. Именно он разглядел в неопытной закомплексованной школьнице будущую звезду, своей юношеской пылкой любовью и беззаветным обожанием преобразил её, дал веру в собственные силы.

Теперь из зеркала на Катерину смотрела уверенная в себе прелестная юная дама с аккуратной причёской, подобающим макияжем и роскошным бюстом. Отпали, ушли в прошлое все подростковые сомнения. Из куколки вылупилась редкой красоты бабочка, из недавней золушки она превратилась в принцессу.

Шикарно выглядящая Катерина уже не заливалась краской, когда с ней заговаривали на улице, не ускоряла шаг, чтобы из ложной скромности избежать знакомства. Она благосклонно позволяла уступать себе место в транспорте, обыкновенно одаривая счастливчика лучезарной улыбкой и лёгким, еле заметным кивком. Она считала естественным, когда перед ней расступались, пропуская вперёд, и придерживали для её удобства открытые двери.

Но у такой возросшей популярности была и обратная сторона. Этот фантастический нежданный успех стал слишком большим испытанием для только что начатой семейной жизни. У роскошной, очаровательной Катерины появилась масса новых знакомых и поклонников различного возраста и положения, прельщённых её неожиданно раскрывшейся красотой, молодостью и фонтанирующим задором. Она стала центром мужского внимания, обожания и поклонения. За ней стали галантно ухаживать. Но мог ли тогда худосочный Баранов, будучи ещё желторотым юнцом, конкурировать со знающими толк в общении с женщинами солидными мужчинами? Неоткуда было взяться у него таким навыкам. Ненаглядная Катерина была его первой и единственной девушкой. Он превратил совсем ещё зелёный бутон в дурманящий, манящий прелестный цветок, а сам как был мальчишкой, так им и оставался. Женатая жизнь не внесла в характер Баранова, его привычки и стиль общения заметных изменений. Отсюда все возникшие проблемы, разногласия и несоответствия ожиданиям. Поторопились, явно поспешили они с началом совместной жизни.

Замужняя Катерина требовала от простодушного Баранова совершенно другого, уже не юношеского поведения, ей стало мало одних ласковых слов, вечерних прогулок при луне и заверений в вечной любви. Ей было нужно, чтобы рядом находился надёжный серьёзный человек, который мог бы принимать самостоятельные решения, любым известным или неведомым ей способом избавлять от возникающих проблем. Муж должен был стать для неё крепким щитом и надёжной опорой, той каменной стеной, за которой она в любой момент могла бы укрыться, спрятаться от непогоды и напастей, едва положив ему голову на плечо, ни о чём не заботясь и ничего не боясь.

Незрелый Баранов смутно чувствовал, что в Катерине накапливается раздражение и неудовлетворённость, но тогда не мог до конца осознать и выполнить взятую на себя миссию главы семьи. Он был слишком инфантилен: беспрекословно слушался маминых советов, без толку суетился по всяким мелочам, недостаточно уделял внимания молодой жене, хотя ежедневно находил поводы то созваниваться, то встречаться с товарищами.

Когда с начала семейной жизни прошло чуть больше года, пленительная Катерина нашла себе другого мужчину, взрослого, знающего толк в жизни, но, к её сожалению, уже женатого. С характерной для неё прямотой и искренностью она тут же поведала о произошедших в её судьбе изменениях ничего не подозревавшему безусому супругу, который продолжал наивно парить в облаках первой любви. Она не таилась, не врала, не скрытничала, объяснила ситуацию, как есть, всё разложила по полочкам.

Разошлись они сразу после того, как Катерина объявила, что любит другого человека. И хотя разрыв происходил с рыданиями, метаниями, ежевечерними бесконечными выматывающими беседами и полуночными бдениями, но, как это ни странно, без взаимных упрёков, оскорблений и скандалов. Можно даже сказать, что расстались они довольно спокойно, по-дружески.

Гораздо позднее, повзрослев, Баранов осознал, что как муж он был тогда ребячлив, многого не знал, не умел и не понимал. Хотя при этом был очень амбициозен и целеустремлён. В его голове постоянно роились грандиозные, но наивные и несбыточные планы. Он представлял себя главным архитектором будущей прекрасной жизни, ведущим конструктором семейного счастья. Да и могло ли быть иначе? Кто в юности не строил воздушных замков и не мечтал о вселенских свершениях?

С этой семейной драмы, начались все другие неурядицы Баранова. Дальнейшая жизнь покатилась кувырком да под гору. Трудно, почти невозможно, тогда было ему с присущим юности максимализмом и иллюзиями, справиться с собой, достойно перенести крах первой любви. Казалось, его мужское самолюбие было полностью растоптано. Он понимал, что, несмотря ни на что, надо кряхтя и скрипя зубами, подниматься, искать точку опоры и начинать строить жизнь заново, но не мог этого сделать. Не хватало моральных сил подняться с колен. Постигшее его разочарование было слишком глубоко.

Они встретились совершенно случайно спустя примерно год-полтора после разрыва. Всё ещё обожаемая им восхитительная Катерина с горечью призналась Баранову, что так и не вышла замуж. Она по-прежнему цвела. И даже то обстоятельство, что она, к огромному удивлению Баранова, начала курить, казалось, совершенно не портило её, а, бесспорно, добавляло шарма великолепному прельщающему образу. Беседуя со смущённым Барановым, царственная Катерина держала перед собой тёмно-коричневую сигарету, зажатую между двумя пальчиками, увенчанными длинными ногтями с изысканным маникюром. Она изящно откидывала в сторону тонкую кисть и, слегка прищуриваясь, непринуждённо выдыхала в сторону тонкую струйку дыма.

Сидя в кафе за чашкой чёрного кофе, Катерина как всегда откровенно поведала ошеломлённому Баранову, что сильно ошиблась. Тот, кого она предпочла ему, оказался вовсе не героем её романа, не оправдал надежд и чаяний. Слишком скоро пришло прозрение, что порыв чувств, страсть и сексуальная удовлетворённость – это ещё далеко не любовь, и даже не влюблённость. Деталей своей личной трагедии Катерина умело избегала, однако, передала, что повёл её новый избранник себя не очень благородно, хотя с женой и развёлся. В чём состоял конфликт, озадаченный Баранов так доподлинно и не узнал, понял только, что завершились новые Катеринины отношения довольно быстро.

 

Всё глубже погружаясь в воспоминания, печальный Баранов мрачно вздохнул и подумал, что тогда ярко вспыхнули и погасли страсти, оставив скрытые от постороннего взгляда ожоги и рубцы. Распались две пары, потянулись дальше по жизни четыре изломанные судьбы.

Баранов припомнил слова своего первого наставника и руководителя, с которым они проработали много лет бок о бок. Опытный и мудрый начальник, с которым у него сложились особенно тёплые доверительные отношения, наставительно, по-отечески учил незрелого, только что пришедшего с институтской скамьи Баранова: «Стержень должен быть внутри каждого человека, это обязательно». Скорее всего, именно из-за отсутствия у мягкого, добродушного Баранова этого самого внутреннего стержня не стремились к нему его возлюбленные с таким жаром, с каким бежала изо всех сил эта полная, краснощёкая, но такая счастливая женщина к своему дорогому ненаглядному Витюше.

Растревоженный Баранов с горькой усмешкой рассудил, что только что сам себе поставил точный диагноз, который не установило бы ему ни одно из светил медицины: патологически бездарен. Ну, и кто должен был встречать такого типа у дверей корпуса? Кому нужно было навещать его в больнице?

 

А ведь ждать его могла только Галина. Только она одна была способна на такое. В жизни не было у Баранова более верной и преданной подруги. В канун Олимпиады восьмидесятого года Москва была непривычно просторна, чиста и красива. Они познакомились на дежурстве группы добровольной народной дружины, когда вместе патрулировали район Чистых прудов. Сначала Баранов и Галя не очень обращали внимание друг на друга. Но делать на дежурствах было особенно нечего, однообразное хождение по периметру микрорайона никаких ощутимых результатов не приносило, город и без их вмешательства был идеально отутюжен милицией и госбезопасностью. Постепенно между ними завязались беседы, взаимная симпатия, а затем и более близкие дружеские отношения.

Баранов тогда только начинал делать первые шаги по карьерной лестнице. Он снимал уютную комнатушку недалеко, на Покровке. Отшагав положенное количество километров по центру города, не встретив ни одного диверсанта, лазутчика и злостного нарушителя общественного порядка, они с Галей стали забегать к нему попить чаю. Посиделки после вечернего обхода района стали удлиняться и затягиваться раз за разом. Вскоре полуночные беседы достигли того времени суток, когда метро уже не ходило, и Галине приходилось вынужденно оставаться на ночь.

Она была наивна, открыта и невинна. Намного ниже Баранова ростом, Галя смотрела на него снизу вверх влюблёнными широко раскрытыми небесно-голубыми глазами и ловила каждый его взгляд. Воодушевлённый Баранов упивался вновь возникшим чувством, был окрылён и одухотворён. Он начал с новой энергией работать над заброшенной было диссертацией, при этом настолько увлекался и погружался в свои умозаключения, что порой не мог оторваться от работы целыми сутками.

Найдя в постоянно восхищавшейся им Галине благодарного слушателя, Баранов зачитывал ей целые разделы, только что выведенные его пером. Он возбуждённо жестикулировал, комментируя созданное. Влюблённая Галя преданно, словно послушный ученик, сидела перед Барановым-учителем, поджав под себя ноги, и часами терпеливо внимала его передовым рассуждениям. Она честно пыталась вникнуть в суть излагаемой теории, но плохо ориентировалась в профессиональных терминах и научном языке. А разгорячённый Баранов, не замечая этого, возбуждаясь от собственных словесных пируэтов и кульбитов, вышагивал по комнате с горящими глазами, полыхающими щеками и всё больше накручивал витиеватую спираль замысловатых рассуждений.

Постепенно их отношения стали меняться. Девчоночий Галкин хвостик, который первое время возмущал придирчивого Баранова, как он говорил нарочитой «детсадовостью», уже не казался таким примитивным. У Баранова появилось навязчивое желание постоянно гладить и ощущать плотность и шелковистость туго стянутых волос, вдыхать их волнующий запах. Он стал засматриваться на стройную фигурку с миниатюрной грудью и полноватыми икрами, на которую до этого почти не обращал внимания. Его перестала раздражать доминирующая жёлто-оранжевая гамма в её одежде, теперь она стала ему казаться праздничной и нарядной.

Телефона у Гали дома не было, поэтому они были вынуждены каждый раз заранее назначать время встречи, а условное место у них было всего одно. Баранов приезжал на Краснопресненскую и ждал Галину рядом с памятником, установленным в честь революционных событий 1905 года. Потом они гуляли по Шмитовскому валу и окрестным переулкам. Иногда, когда благосклонно позволяла капризная московская погода, сворачивали в сторону и ненадолго заходили в маленький живописный парк на набережной, бродили там по ажурным горбатым мостикам, кормили лебедей, любовались раскидистыми плакучими ивами.

Всё складывалось слишком хорошо, и от этого однажды Баранова охватил суеверный страх. Его напугала сила зарождающегося в нём чувства. Был момент в один из дождливых осенних вечеров, когда он отвлёкся на минуту от напряжённой работы, выключил слепящую настольную лампу, давая передохнуть утомлённым покрасневшим глазам, и его вдруг охватила нервная дрожь при мысли: «А вдруг всё повторится? Вдруг за эйфоричным взлётом чувств опять последует жестокое бессердечное падение?».

Эта мысль привела Баранова к цепи рассуждений: «Ведь я всё ещё продолжаю чувствовать боль. Она сидит во мне ноющей занозой точно так же, как до сих пор живёт внутри меня дорогая Катерина. Я не избавился от неё, и, по правде говоря, не хочу этого. Она преследует меня повсюду. Я постоянно вижу её лёгкую пружинящую походку среди мелькающих женских силуэтов. Я помню запах духов, которыми она пользовалась, и судорожно ищу его источник среди старых вещей, оставленных ею. Я слышу цокающий стук её каблуков по асфальту на бульварах, где мы гуляли поздними вечерами. Все эти нежелательные столкновения с прошлым до сих пор доставляют мне ощутимые страдания. Зачем же опять осложнять себе жизнь? Быть может, лучше закончить всё сейчас, на высокой недосягаемой ноте, пока не произошло очередной катастрофы? Пускай память сохранит только хорошее и светлое – на этой скамейке мы обыкновенно целовались, тут я её каждый вечер ждал, здесь мы бродили, освещаемые тусклым светом большеголовых бледно-лунных фонарей».

Он понял, что если прервать отношения с Галиной сейчас, пока их жизни ещё не так глубоко переплелись, то потом не будет жгучей невыносимой боли, страдания отступят, как и кошмарные ночные метания, бесконечное беспокойное ворочание с боку на бок вплоть до самого рассвета. Тогда при разрыве не полезут в голову всевозможные варианты кровавой мести, один страшнее и изощрённее другого, пропадёт навязчивое желание совершить прилюдный шокирующий суицид с оставленной на видном месте запиской: «В моей смерти прошу винить…» и так далее. Если поступить так сейчас, то связь прервётся прекрасным волшебным аккордом.

«А дальше? Что будет дальше? Впрочем, кто из нас ведает, что ещё предстоит? Поживём – увидим», – так размышлял тогда сбитый с толку Баранов, пытаясь уйти от преследующих его навязчивых миражей прошлого, уберечь себя от превратностей судьбы в будущем.

В один прекрасный день Баранов смалодушничал и просто не пришёл на назначенную встречу. Он не знал, как ему объясниться с хрупкой ранимой Галиной, не представлял своего участия в тяжёлой сцене расставания, не мог вообразить, что должен будет говорить ей, как сможет описать свои многолетние переживания и терзания, объяснить, что его болезненно волновало все прошедшие годы и тревожит до сих пор. Ему пришлось бы рассказать о Катерине, об их страстной любви и о той трагедии, которая постигла его в итоге, поведать о разбитых мечтах и растоптанном самолюбии, о своей мужской несостоятельности и безоговорочной преданности той женщине, которая его и унизила. А вдруг впечатлительная Галя станет плакать, рыдать и умолять его остаться? Что он должен будет делать в этом случае? Взвинченный Баранов пытался про себя десятки раз проиграть возможные варианты разрыва, но у него ровным счётом ничего не получалось. В результате таких экспериментов он только начинал сильно нервничать и обильно потеть. Единственное, на что он смог решиться, так это на то, чтобы больше не видеться с милой Галей.

На привычное место встречи рядом с борцами за свободу трудового народа преданная, но ничего не понимающая в происходящем Галина приходила каждый день в течение недели, но мнительный Баранов трусливо не появился. Галя решила, что он встретил другую женщину.

После совершённого предательства опустошённость и покорность, тишина и безразличие обосновались в барановской душе. Исчезли радужные краски, чистые звуки, запах любимой. Было ощущение, что внутри лопнула, не вынеся нагрузки и понесённой утраты, главная струна. Сердце больше не отзывалось никому тем малиновым звоном, который звучал некогда при виде задорной Катерины, пропал былой резонанс, от которого учащался прежде пульс. Поэтому многие дальнейшие события жизни прошли незамеченными, не оставив сколько-нибудь яркого отпечатка в памяти.

Второй раз Баранов женился по инерции. Ни от скуки, одиночества или по обязанности, а как-то исподволь. У него осталось впечатление, что их отношения с Тамарой получили официальное оформление вне зависимости от их воли, сами собой. Они случайно познакомились, скромно жили, тихо разошлись. Всё у них было очень обыденно и слишком приземлённо, без головокружительных феерий и желанных праздников. По сравнению с кипением и накалом страстей в первом браке, второй оказался блёклым и никчемным. Это даже была не семейная жизнь, а какая-то её жалкая тень, нелепая пародия.

Вместо совместных радостей, у них была борьба за выживание: ежедневная нудная работа, вечерняя подработка – репетиторство с бестолковыми недоучками, попытки ночного натуженного бдения на кухне над очередной главой кандидатской диссертации, проблемы с продуктами питания и жильём. И ко всему этому вороху постоянные ежедневные упрёки жены по поводу незаконченного ремонта и отсутствия денег.

К этому времени почти все барановские друзья юности обзавелись семьями. И, что удивительно, у всех родились мальчики. Баранов тоже мечтал о сыне. Он очень явственно представлял, как будет с ним гулять в парке, учить играть в футбол и хоккей, вечерами помогать делать домашние задания. Он даже заранее решил, что назовёт сына Юрием, в честь Гагарина.

Тамара ходила тяжело, дважды лежала в больнице на сохранении. Её с первых месяцев беспрестанно мучил жестокий токсикоз. УЗИ ей сделали лишь раз, и то на начальной стадии беременности, потому что боялись навредить плоду. Толстый рыжий доктор тогда очень сильно порадовал взволнованного Баранова, авторитетно заверив хриплым прокуренным басом: «Парень будет».

Когда взвинченному, не находящему себе места Баранову по телефону сообщили, что Тамара родила, чувствует себя хорошо, и с ней всё в порядке, он, не дослушав радостного известия, в невероятном возбуждении оборвал: «Мальчик?». «Нет», – коротко ответил на другом конце провода женский голос. «А кто?», – вопросом из старого анекдота недоумённо отреагировал оторопевший Баранов. Он не мог поверить, что и тут потерпел фиаско. Он так долго ждал этого звёздного часа, готовился, строил планы, надеялся, что это будет поворотный, а возможно и переломный момент в его жизни, после которого, возможно, судьба резко изменится и пойдёт в гору, а получилось всё опять совсем не так, как он рассчитывал и ожидал. Может быть, именно из-за такого катастрофического несоответствия произошедших событий его радужным ожиданиям Баранов как-то сразу охладел к новорожденной и даже не задумался об её имени. Выйдя из роддома, Тамара сама дала дочери имя Светлана.

Вся околосемейная кутерьма слилась для безучастного Баранова в один серый безликий ком, который всецело поглотил несколько лет жизни. Бессонные ночи из-за ребёнка, многочасовые очереди за дефицитным детским питанием, утомительные походы по врачам, поиски детского сада. А ведь это должны были быть его лучшие годы, самый расцвет, когда он был призван творить, созидать, дерзать и воплощать. Но на месте взлёта оказался очередной провал, барановской судьбой верховодили бесцветность, убогость и приземлённость. Были ли на самом деле эти годы или нет? Без сомнения были, но что он тогда делал, чем жил? Непонятно. Похоже, что существовал, как блеклое тепличное растение, случайно проросшее в полутёмном подвале без яркого солнечного света и доступа свежего воздуха.

К тому времени, когда Светлане исполнилось пять лет, даже Тамаре стало ясно, что продолжать совместную жизнь нет смысла. Вместе с разводом, потерей семьи, обретённым одиночеством Баранов утратил и интерес к творчеству. Он по привычке сидел ночами на кухне над стопкой исписанных некогда листов, крутил в руках ручку, смотрел куда-то в угол. Изредка он вдруг спохватывался, заставлял себя перечитать ранее написанное, начинал менять местами главы, сортировать пункты, редактировать текст, но ничего нового так и не добавлял, и вскоре опять забрасывал рукопись. Иллюзия, что семейная жизнь всецело поглощала его творческие способности, развеялась.

Спустя ещё пару лет, как и многие другие в то сложное перестроечное время, институт, с которым были связаны карьерные надежды Баранова, был закрыт. Государственное финансирование прекратилось, полуразваленной промышленности не требовался научный потенциал сотрудников. В отрасли снежным комом нарастали проблемы, было не до перспективных разработок, на повестке дня стояла одна задача – выжить. Наступило время тех, кто умел делать деньги. Баранов же не обладал коммерческими способностями, а другие таланты, если они и были, рано похоронил.

Думая о дочери Баранов очень сожалел, что не смог наладить с ней нормальных отношений, был не в курсе её дел: не ведал, как учится, с кем дружит, чем интересуется. Через дальних знакомых Баранов прослышал только, что теперь она студентка одного из недавно открытых новомодных университетов, семьёй пока что не обзавелась.

Он знал так же, что когда Тамара второй раз вышла замуж, Светлана, как и мать, без сожалений рассталась с его, как она называла, «скотской» фамилией. «Хватит, – говорила девочка, – достаточно в школе наобзывали». Обе они сменила её на более благозвучную «морскую» фамилию отчима, стали то ли Кораблёвыми, то ли Кораблиными.

Хотя ответственно относящийся к своим отцовским обязанностям Баранов и делал для Светы то, что было необходимо, получалось это у него очень уж механически, создавалось впечатление, будто он действовал по заложенной программе, словно автомат. Души он своей не вкладывал в дочку. Светлана, как любой ребёнок, тем более девочка, всё хорошо понимала и чувствовала. Не смогла дочь простить родному отцу нелюбви и безразличия, в котором росла всё детство.

 

Тенистая аллея закончилась, и Баранов оказался на широкой заасфальтированной площади перед воротами больницы. Пройдя между припаркованными машинами скорой помощи, он двинулся к выходу.

За проходной больницы Баранов в нерешительности остановился. Он огляделся, повёл глазами по фонарным столбам и окрестным зданиям, как будто искал особый, одному ему известный таинственный знак, который должен был помочь в принятии правильного решения. Но никаких особенных символических подсказок не обнаружилось. Город жил будничной жизнью, привычно пестрел рекламными щитами всевозможных размеров, предупреждал сине-красными знаками дорожного движения, информировал подсвечиваемыми бело-синими коробами с названиями улиц и номерами строений.

День обещал быть погожим, и ехать домой прямо сейчас не хотелось. После недолгих колебаний Баранов решил свернуть к Москве-реке. Самым сильным и манящим было желание остаться на время одному, походить, подумать, подышать свежим, наполненным озоном, послегрозовым воздухом, по которому он так соскучился за эти мучительные, еле-еле тянущиеся месяцы в перенаселённой, душной палате. В этом районе столицы на набережной всегда было немноголюдно и тихо, особенно теперь, в отпускной период и разгар дачно-помидорного сезона.

Нескучный сад встретил задумчивого Баранова щебетанием птиц. «Остались же ещё в нашем сумасшедшем мире такие благостные уголки, – с умилением отметил он. – Такое впечатление, что здесь, на островке чудом сохранившейся, почти нетронутой природы, расположенном прямо посреди гомонящей, суетной, постоянно спешащей Москвы, время идёт гораздо медленнее. Да, есть в этом месте что-то гордое и величественное, – констатировал Баранов. – Походишь по дорожкам заросшего сада, посмотришь с его высоты на плавно текущую внизу мутную Москва-реку, и исподволь наполняешься здешними тишиной и покоем. Душа легко соприкасается с чем-то светлым и непостижимым, растворённым в воздухе, ощущает дыхание вечности».

«Просветление, – подобрал Баранов правильное слово, – здесь я чувствую сопричастность с основами всего глубинного, обыкновенно спрятанного от посторонних глаз. Кажется, что сама собой появляется особая улыбка, сродни выражению лиц тибетских монахов, которые озарены внутренней силой и знанием законов мироздания».

Баранов понял, что всегда испытывал духовное родство и был в гармонии с этим парком, относился к нему с особой симпатией, иной, чем к подмосковным лесам или любым другим местам в городе. Ему очень нравилось, что многие дорожки сада остались гаревыми или земляными, а не были закатаны в неживой серый асфальт, как почти всё остальное городское пространство. Особенно приятно и отрадно было то, что, несмотря на произошедшие и текущие политические и экономические изменения, завсегдатаи всё так же собирались на одном и том же месте и привычно размеренно играли в шахматы. Причём не просто соревновались, а живо обсуждали сыгранные партии. Многие просто приходили понаблюдать за чужой игрой и пообщаться со знакомыми. Баранову очень импонировала идея шахматного турнира на открытом воздухе, при любой погоде и в любое время года. Хотя сам он в шахматы не играл, каждый раз проходя мимо, обязательно останавливался на несколько минут и умилённо созерцал картину борьбы умов на 64-клеточном двуцветном пространстве.

Внезапно почувствовав слабость, Баранов присел на старую деревянную скамейку между двух невысоких елей. Слева одиноко и величественно от самого края холма, спускающегося к Москве-реке, словно старинный белый корабль посреди бушующего зелёного моря Воробьёвых гор, выплывал Андреевский монастырь. Если не обращать внимания на золотоголового технократического монстра Президиума Академии наук, нависшего над местным пейзажем со времён московской Олимпиады, то вполне можно было бы представить, что видишь один из монастырей, расположенных на святой горе Афон. «Красота, – подумал Баранов, – намоленное место, благостное». Передохнув, он осторожно, чтобы не полететь кувырком вниз, начал спускаться на ещё нетвёрдых ногах по довольно крутой, извилистой тропке к набережной.

Баранов неторопливо брёл по узкой пешеходной дорожке вдоль массивного тёмно-серого парапета, как и в былые годы слегка касаясь рукой его грубой поверхности, с особенным удовольствием ощущая шероховатости и тепло гранита. Он снова мысленно погрузился в прошлое. Привычка двигаться таким образом осталась у него со времён беззаботного детства, когда он жил на другом берегу в таком же старом районе Москвы и часто ходил гулять к реке. Любимым занятием в те годы для него было метание в неспешную зелень воды то снежков, то камешков, в зависимости от сезона, и наблюдение за разбегающимися по воде кругами.

«Интересно, – рассуждал Баранов, – а многие ли из сегодняшних москвичей знают что-нибудь о моих родных Малых Кочках? Вряд ли. Скорее всего, большинство столичных жителей, кроме тех, кто серьёзно интересуется историей города, вообще никогда не слышали этого названия».

Несмотря на несколько вынужденных переездов и разменов квартир, Баранов и поныне ассоциировал себя именно с Малыми Лужниками, где прошло его детство. Он до сих пор остро переживал допущенную, как ему казалось, несправедливость, – почему-то многим улицам вернули прежние имена, а его малую родину обделили.

Конечно, было отрадно, что, начиная с девяностых годов, на карте города снова появились Ильинка, Варварка, Малая Дмитровка и многие другие исторические наименования. Они прочно закрепились в сознании москвичей, тем более что старики всегда так их и называли, игнорируя переименования советского периода. А выросшее после перестройки поколение стало воспринимать эти названия как должные. Молодые, наоборот, не застали улицы Метростроевскую и Воровского, проспект Маркса.

Бесспорно, Остоженка и Пречистенка, вместе с Волхонкой, Солянкой и другими именитыми соседками всегда входили в известную московскую когорту улиц, чьи старорусские названия оканчивались на «ка». Чего не скажешь об улице Малые Кочки, которая не могла похвастаться своей известностью и исторической значимостью. Если покопаться в справочниках или в Интернете, то можно, к примеру, узнать, что забытое название Малые Кочки употребляется только в адресных списках репрессированных и реабилитированных граждан, да ещё, пожалуй, в связи с именем всенародно любимого артиста А.Д.Папанова, который жил на этой улице. Больше сколько-нибудь существенной информации обнаружить не удаётся. Видно, как были Малые Лужники окраиной города в семнадцатом и восемнадцатом веках, так и остались в сознании людей периферией, до которой волна восстановления исторической справедливости не докатилась.

Само название Малые Кочки исчезло с лица города в 1960 году, когда Баранову было всего пять лет. Кочками они остались в памяти единичных старожилов, в основном прежних жителей этого района, да в московской хронике, повествующей о развитии Малых Лужников. Для всех остальных родная барановская улица была улицей Доватора, названной в честь легендарного военачальника, героя обороны Москвы во время Великой Отечественной войны. Хотя, если спросить, с горечью предположил Баранов, не многие бы сейчас ответили, в честь кого, или того хуже, чего названа эта неприметная улица, расположенная в центре лужнецкой поймы.

Баранову, как и большинству местных, новое название не пришлось по душе, хотя ничего против увековечивания воинской славы он лично не имел. Просто не вязалось оно, по его мнению, с местным пейзажем. Да к тому же было обидно, почему именно Малые Кочки постигла участь переименования и забвения. Вполне можно было бы дать имя военачальника какому-нибудь переулку или проезду в одном из новых районов.

Конечно, в свои пять с половиной лет, Баранов не понимал смысла всех изменений в жизни столицы. Но и его домашние, и все соседи, упорно продолжали называть улицу именно Малыми Кочками. Происходило это то ли в знак пассивного протеста, то ли по природе прирождённого московского консерватизма. Так или иначе, но почти все они, несмотря ни на какие пертурбации в политической жизни страны и следующие за ними переименования улиц и площадей, по-прежнему считали, что живут на Малых и Больших Кочках.

 

Перебирая картины прошлого, Баранов, не торопясь, дошёл до того места, где раньше находился мост Окружной железной дороги, а теперь проходило третье транспортное кольцо столицы, и опять остановился. Он вспомнил, как любили они с Катериной бегать на эту сторону Москва-реки из своих Лужников, гулять по тенистым аллеям сада, целоваться в укромных, затерянных, одним им известных местах. Отдельного пешеходного перехода, сооружённого ныне из этого самого моста и связывающего теперь Фрунзенскую набережную с Нескучным садом, тогда и в далёкой перспективе не было, поэтому для своего романтического путешествия, им приходилось пользоваться единственным в районе железнодорожным мостом.

Переходить на другой берег, когда одновременно проходил длинный состав, было настоящим приключением. В отличие от железного тела самого моста и окружающих его монументальных гранитных пилонов, пешеходные дорожки, расположенные с обеих сторон от путей, были дощатыми, истёртыми, с довольно широкими щелями, куда с лёгкостью проваливались тонкие каблуки катерининых остроносых туфель.

Товарный поезд громыхал, мост вибрировал, настил под ногами резонировал и ходил ходуном. Обыкновенно храбрая Катерина в этой ситуации трусила, визжала, что есть мочи, сильно зажмурив глаза и уткнув в плечо спутника своё прелестное личико. Баранов же, напротив, приосанивался, подтягивался, покровительственно обнимал дрожащую Катерину за плечи и со снисходительной улыбкой ждал, пока она вдоволь накричится, соревнуясь по громкости с проходящим товарняком. В такие минуты он чувствовал себя настоящим мужчиной, героем-спасителем и был безумно счастлив.

Теперь место одряхлевшего моста заняло третье автомобильное кольцо столицы. Баранов с ностальгией подметил, что новое инженерное сооружение гудит и шумит совсем по-другому и, при всей своей впечатляющей мощи, не сотрясается, но главное, не имеет характерного запаха, который всегда окутывал старый железнодорожный мост его детства.

Навстречу, пасуя друг другу новенький, белый в чёрных шестиугольниках мяч, по пустынной проезжей части набережной бежали два мальчугана, должно быть, по каким-то основательным причинам не вывезенные, как большинство их сверстников, за город.

Вид играющих детей привлёк внимание Баранова. То, как азартно ребята отводили в стороны руки, наклоняли гибкие юные тела, выворачивали обутые в нарядные кроссовки ноги, чтобы послать мяч партнёру «щёчкой» – всё это снова окунуло его в детство. Картинка безграничной, необузданной радости вернула его на школьное футбольное поле, в памятное время, когда ощущение полнокровного счастья никогда не расставалось с ним.

Тогда благодаря учителю физкультуры, фанатику спорта и энтузиасту своего дела школьные спортивные сооружения поддерживались в идеальном состоянии круглый год. На баскетбольной площадке всегда были покрашены щиты и крепко привинчены кольца корзин. Большое футбольное поле ежедневно убиралось силами дежурного класса, и на воротах неизменно красовалась сетка.

Именно Анатолий Андреевич приучил их, подростков-сорванцов, к занятиям спортом. Причём сделал он это очень деликатно и интеллигентно, без особого нажима и принуждения. Никто даже не понял, как получилось, что вся ребячья жизнь постепенно сосредоточилась вокруг турников, брусьев и полосы препятствий, которые были возведены тут же, на пришкольной территории. Начиная со средних классов, все мальчишки не мыслили свою жизнь без спортивных состязаний.

Весной и осенью дружно гоняли в футбол на большом поле. Обыкновенно играли в одни ворота в «американку» или трое на трое на баскетбольной площадке, где воротами служили стойки от щитов. Зимой всё свободное время протекало на катке, который заливали на месте футбольного поля. Ледяного пространства хватало всем – и малышам, и фигуристам, и, конечно, местной хоккейной команде.

Даже после окончания школы, пока ещё не разъехались по различным районам столицы, они из года в год собирались именно здесь. После смерти Анатолия Андреевича всё пришло в упадок. С ворот пропала сетка, треснули и развалились баскетбольные щиты, в асфальтовом покрытии поля стали появляться многочисленные ямы и трещины, которые уже никто не старался заделывать. Но трещины стали появляться не только в асфальте, они пошли и в отношениях, в некогда преданной мальчишеской дружбе.

После окончания институтов и техникумов, все стали полноправными молодыми специалистами, начали втягиваться в работу и заниматься карьерой. Навалились многочисленные безотлагательные дела и огромное количество нерешённых задач. У всех появились новые знакомые и сотрудники, поэтому времени для общения со школьными друзьями стало оставаться очень мало. Сначала они реже встречались, объясняя это загруженностью, затем только перезванивались, а через несколько лет все контакты свелись к ежегодному вежливому поздравлению с днём рождения. Развалилась по кусочкам крепкая мальчишеская дружба, распалась футбольная команда, юношеские клятвы и обещания были забыты.

А ведь никто из друзей детства не навестил Баранова в больнице за это время. Скорее всего, никто из них и не знал о его болезни. Всем было уже не до «Барана», такое у него было раньше прозвище. И тут он осознал, что с годами совершенно осиротел. Пропали старые товарищи, исчезли из поля зрения, выпали из его жизни, постепенно, по одному. Разъехались, обзавелись семьями и иным кругом знакомств. Жаль, их связывали такие светлые, преданные отношения, бесхитростные и открытые, а вот не выдержали проверки временем, не устояли. Должно быть, так облетает с деревьев осенью пожухлая листва – сначала один лист ссохнется, закружится и полетит в неизвестном направлении, гонимый озорным проказником-ветром, за ним в след другой, третий. Не успеешь оглянуться, а уж дерево стоит совсем голое, одинокое.

Новые лица, которые появляются с годами и мелькают вокруг, не могут восполнить понесённой утраты, потому что между людьми не успевает родиться духовное родство, которое должно прорастать десятилетиями. Души должны соприкасаться и проникать друг в друга постепенно, очень нежно и деликатно, чтобы не нарушить хрупкой внутренней организации. Для этого нужно время. Очень много времени, понимания и терпения. Где их взять в таком-то возрасте? А ведь так страшно остаться в конце пути одному и отчётливо понимать, что нет у тебя ни одного близкого человека, и некому тебе позвонить посреди ночи, разве только в неотложку.

«Интересно смогут ли вот эти ребята пронести через годы свою дружбу? Дай им Бог, чтоб получилось», – искренне пожелал Баранов, с улыбкой и симпатией глядя на играющих мальчишек. У него тоже когда-то был закадычный друг.

 

Пришёл Валерка в класс Баранова уже в старшей школе, в предвыпускной год, и как-то сразу, с первого дня вписался в мальчишеский коллектив, как будто учился со всеми вместе уже много лет. Был он остроумен, дружелюбен и спортивен, хорошо разбирался в отечественной и зарубежной эстраде, немного играл на гитаре. Вскоре они уже сидели с Барановым за одной партой, и обоим казалось, что так было всегда. Они стали вместе делать уроки, вдвоём возвращаться из школы, благо, что валерины родители получили квартиру в соседнем доме.

С этого момента любые события, которые происходили в жизни одного, обязательно находили своё отражение и в судьбе другого, а порученные каждому домашние дела выполнялись сообща. Они одновременно начали проявлять знаки внимания по отношению к девушкам и делать первые робкие попытки ухаживания за одноклассницами, которых до этого времени чаще просто игнорировали. Оба стали носить, насколько это было дозволено в учебном заведении, более длинноволосые причёски. Когда одному из них достался дефицитный вельветовый материал, оба сшили себе в местном ателье одинаковые вельветовые джинсы.

После уроков и в выходные, они точно так же гоняли мяч. Только мяч у них был не такой красивый и кожаный. На такой классный ни у одного, ни у другого денег не было, и быть не могло. Жили тогда скромно, без излишеств. Зато играли они не только летом и в межсезонье.

Они с Валеркой придумали забавное состязание: футбол на льду. Играли маленьким резиновым мячиком на школьном катке в хоккейные ворота. Футбол получался, конечно, не настоящий, зато очень увлекательный и весёлый. Бегали всегда со взаимным поддразниванием и дружным задорным громогласным смехом над кем-нибудь из игроков, который особо комично падал или проскальзывал мимо заветного мяча. На льду было играть необычно, забавно и азартно, а им тогда именно это и нравилось. Друзья были преисполнены гордости, что именно они придумали такой своеобразный вид спорта и втянули в него других ребят. Баранов вдвоём с Валеркой разрабатывали специальную технику игры в ледовых условиях. В такой игре была своя характерная особенность: не было хорошего сцепления с землёй, как в настоящем футболе и трудно было чётко управлять своими движениями, как на коньках в хоккее. Для того, чтобы играть на льду в обыкновенных кедах, надо было иметь определённую сноровку и слаженность в команде. Чуть сдвинулся с мячом в сторону, сделал одно обманное движение, и твой противник катится по инерции на полной скорости мимо и ничего не может поделать. Конечно, они сильно разбивали колени, ходили всю зиму с синяками, но что это было по сравнению с наслаждением, полученным от игры на морозном свежем воздухе?

Баранов припомнил, что они, невзирая на дружбу, никогда ни в чём не уступали друг другу, и если иногда попадали в разные команды, то бились на совесть, без жалости, снисхождения и поблажек. А весь последний выпускной год вели откровенную борьбу за главенство в классе и симпатии поглядывающих на них одноклассниц.

Учились они хорошо, готовились поступать в ВУЗы, при этом внешне были довольно симпатичны и стройны, по всем показателям оба были явными лидерами. До поры, до времени им удавалось сдерживать свои амбиции, по-товарищески делясь властью и влиянием, но постепенно их соперничество обострилось во всём, начиная со спорта и настольных игр, и кончая оценками в журнале и знанием современной музыки.

Баранов даже сейчас до конца не понимал, как и почему закончилась их дружба с Валерием. Может, сыграла роковую роль ранняя женитьба Баранова. Увлёкшись на первом курсе Катериной, Баранов довольно быстро женился, и тут обошёл друга, у которого в то время даже не было своей постоянной девушки. Женатик, он уже не мог много времени уделять товарищам, как это было раньше, да и они стали стесняться приглашать его на мальчишники.

Друзья продолжали изредка вместе играть в футбол и ходить в кино. Но это было уже не совсем то, что в былые годы. Их отношения изменились. Валерий теперь явно верховодил у ребят. Холостые и свободные, они ходили на танцы, знакомились с девушками, устраивали посиделки и вечеринки с новыми подружками, куда женатого Баранова уже не приглашали.

Компанейский по природе Баранов мучился, периодически тяготился своими ранними семейными узами и изменившимся отношением товарищей. Он хотел быть одновременно и с ненаглядной Катериной, которую любил всем сердцем, и со своим верным другом, и всей честной юношеской компанией сразу, но усидеть на двух стульях было очень тяжело, а Баранов никак не мог сделать выбор и решить для себя, что главное: молодая семья или холостяцкая компания. Вышла эта нерешительность Баранову боком: и любимую Катерину он не удержал, и отношения с друзьями детства испортил.

После развода с Катериной, немного успокоясь, Баранов стал гораздо чаще звонить и заглядывать к Валерию. Но тот уже с головой погрузился в учёбу, его манила перспектива карьерного роста. У стремящегося к жизненному успеху Валерия, похоже, абсолютно пропала потребность к общению с другом. Все вечера он отдавал политэкономии и окончательно забросил ещё совсем недавно обожаемый ими спорт. Валерий как-то очень быстро повзрослел, не сказать, чтобы сильно возмужал, а именно посерьёзнел.

А Баранов даже после развода, как это ни странно, будто застрял в детстве. Он по-прежнему терялся, когда не знал, чем заняться вечером, звонил, заходил к Валерию, получив очередной отказ, обижался, не понимая самой сути произошедшей с другом перемены. Ему всё казалось, что они, как были, так и остались теми же самыми ребятами со школьного двора.

Окончательно друзей разделило распределение. Баранов остался в Москве, в одном из НИИ, а целеустремлённый Валерий, как и предполагалось, стал реализовывать свои далеко идущие планы. Он отправился делать карьеру в провинцию, на один из крупных заводов, где ему предложили очень солидную для вчерашнего выпускника института должность, с хорошим окладом и с прекрасными перспективами профессионального роста.

Баранов ещё время от времени созванивался с Валерой, даже несколько раз виделся с ним, когда друг приезжал в столицу, но встречи проходили с каждым разом всё более и более натянуто, пропали общие волнующие темы для разговоров. Единственное, что их ещё хоть как-то связывало – память о проведённых вместе годах. Но и о них невозможно было вспоминать бесконечно. В конце концов, Баранов окончательно утратил связь с другом детства. Спустя несколько лет он узнал, что Валерий вернулся в Москву состоявшимся директором большого производства и стал крупным руководителем. Добился-таки всего, чего хотел.

Разочарованному своей жизнью Баранову было обидно думать о том, что в их соперничестве он безоговорочно уступил, похоже, по всем статьям. Не хватило ему выносливости, цепкости и работоспособности. Он бездарно разбазарил всё, что имел, хотя стартовые возможности у него были, вне всяких сомнений, намного лучше.

За несколько шагов до прогуливающегося Баранова юные футболисты разбежались один вправо, другой влево и, перепасовав прямо перед ним друг другу мяч, в одно мгновение, оказались за его спиной. Наивный Баранов, в неудачной попытке перехватить последний пас, машинально выставил вперёд правую ногу, но куда там, реакция была уже совсем не та. Услышав сзади радостный задорный смех и победные выкрики, Баранов ещё больше расстроился. «И эти обыграли», – саркастически подытожил он.

 

Эти мальчики, Дима и Вадим, дружили с самого детства, жили в одном дворе и были одногодками. Правда, из-за разницы в возрасте в несколько месяцев, учились они в разных классах: Дима в восьмом, а Вадим только в седьмом. Это досадное, с точки зрения Вадика, несоответствие не мешало им общаться. Разве, что Дима при случае не упускал возможности напомнить другу о том, что по сравнению с ним, тот ещё «салага». На что обыкновенно более крепкий и развитый физически смуглый темноволосый Вадим отвечал, что ещё надо посмотреть, кто на самом деле молокосос, и тут же предлагал помериться силами на руках. Дима от предложенного соревнования по армрестлингу, как правило, вежливо уклонялся, объясняя свой отказ тем, что в соответствии с его принципами, он младших не обижает. И хотя ребята часто подкалывали друг друга подобным образом, были они, что называется, не разлей вода и в школе, и дома.

Дима Милов был отличником все годы, хотя особенным усердием не отличался и каких-то сверхъестественных усилий к учёбе не прилагал, просто она давалась ему довольно легко, без излишнего напряжения и зубрёжки. Схватывал он почти весь материал на лету, во время объяснения учителя, поэтому устные задания дома никогда не делал, всецело полагаясь на свою прекрасную память.

Всё свободное время он безраздельно отдавал любимому компьютеру, который ему подарили на прошлый день рождения. Любознательный Дима быстро овладел основными премудростями общения в Интернете и даже стал в семье признанным экспертом по телекоммуникации. Именно он консультировал родителей, если у них возникали вопросы по работе с текстовым редактором и электронными таблицами, охотно помогал отыскать требуемую информацию в глубинах мировой сети.

Он довольно легко научился скачивать из Интернета музыкальные произведения и записывать их на компактные диски, после чего с помощью коллажей изготавливал для своих детищ яркие броские конверты. С нескрываемой гордостью он демонстрировал изделия в школе и давал послушать записанную музыку одноклассникам. Многие из ребят, особенно те, кто был лишён таких же возможностей, восхищались им и откровенно завидовали.

Вадим Кораблин, не имел дома ни персонального компьютера, ни выделенной линии Интернета, но зато у него был закадычный друг, у которого всё это было. Дима довольно благосклонно относился к «младшему» товарищу. Целыми вечерами они на пару азартно воевали со злобными монстрами и прочей компьютерной нечистью, наперегонки создавали виртуальные города и империи, без всякой жалости разрушали их и строили новые.

Конечно, всесторонне развитый Дима, как владелец чудодейственной игровой машины, проводил за джойстиком и клавиатурой гораздо больше времени, чем его друг, и поэтому гораздо быстрее наловчился играть во всевозможные стрелялки и бродилки. Неугомонный Вадик изо всех сил старался не отставать от искусного товарища, но отсутствие должного опыта сказывалось на результатах. Обычно он набирал меньшее количество очков, выполнял недостаточно миссий, а в очных сражениях всегда проигрывал. В отличие от спокойного Димы, который уверенно вошёл в роль солидного всезнающего мэтра, импульсивный Вадик не мог совладать с собой и в пылу борьбы с компьютерными недругами сильно нервничал. Глаза его лихорадочно сияли, уши ярко алели, как будто их только что растёрли снегом, и даже говорить он начинал отрывисто, невнятно и сбивчиво.

Постоянное общение с компьютером наложило характерный отпечаток на лексикон обоих товарищей. И хотя они не были профессиональными программистами, говорящими на особом машинно-ориентированном наречии, иностранные словечки и выражения плотно вошли в их обиход. Теперь они не ели бутерброды, а «загружали по паре файлов», не учились, а «джобали». И даже исконно русские ругательства, такие как дурак и урод уступили место иностранным словосочетаниям «геймер недоделанный» и «юзер оконечный».

Тщеславному Диме очень нравилось ощущать своё превосходство в интеллектуальной сфере. Чтобы укрепить его окончательно, как-то, когда они заигрались допоздна, он показал несведущему Вадику, как можно в сети найти огромное количество фотографий обворожительных полуобнажённых и абсолютно голых красоток, чем привёл неискушенного друга в полное замешательство.

Как правило, Вадик уходил от Миловых довольно поздно. У счастливого Димы была своя отдельная, пусть и не очень большая, комната. Вели друзья себя всегда тихо, никогда не ссорились, и поэтому Димины родители снисходительно относились к их затяжным посиделкам.

Кораблины были гораздо беднее состоятельных Миловых. Непритязательный Вадик делил своё скромное жилище со старшей сестрой. Вполне взрослой Светлане, студентке третьекурснице, присутствие брата доставляло явные неудобства, но Вадик пока ещё не чувствовал себя ущемлённым в каких-то правах. Соседствовали они вполне миролюбиво.

Вадик любил сестру и не показывал вида, что знает о том, что хрупкая белокурая Светлана приходится ему сводной. Мама Тома у них была одна, а вот папы – разные. Ещё до его рождения у мамы со Светланой была другая семья, о чём они, правда, не очень-то любили вспоминать. Брата хитросплетения кровных связей нисколько не тяготили и не смущали. Главное, отношения между детьми и родителями сложились добрые, и ему многое позволялось, даже, несмотря на регулярные проблемы с учёбой и поведением.

Больше всего увлечённого играми Вадима расстраивало то обстоятельство, что о появлении в доме компьютера, хотя бы одного на всех, в ближайшее время даже не могло быть и речи. Родители и так с большим трудом оплачивали Светланину учёбу в институте.

Именно поэтому азартный Вадик просиживал все вечера у Димы и возвращался домой переполненный впечатлениями от проведённых игр и баталий. Яркие картины никак не давали уснуть, и он подолгу ворочался в постели, переживая досадные неудачи, строя хитроумные планы будущих сражений.

Друзья так и жили всё последнее время: днём в школе, в соседних классах, после уроков во дворе, вечером у гостеприимного Димы за монитором. Расставались они только на ночь да на каникулярное лето.

Миловы летом обыкновенно уезжали куда-нибудь в тёплые страны, к морю, а потом загорелый Дима жил с бабушкой на даче. Вадик же свои летние каникулы проводил либо в подмосковном лагере, либо в глухой деревне у дальних родственников матери. И только этим летом друзья впервые оказались вместе. Произошло это потому, что Дима стал серьёзно готовиться к своему первому самостоятельному выезду за границу.

На общесемейном совете Миловых было решено, что пора ему проявить должную самостоятельность и поехать поучиться в Англии языку, приобрести необходимую практику. Две недели каникул были отданы подготовке к поездке в Брайтон.

Обыкновенно флегматичный Дима с огромным нетерпением ждал предстоящего отъезда. Ему очень хотелось ощутить себя взрослым мужчиной, в одиночку путешествующим по миру. И хотя он уже не раз выезжал с родителями за рубеж, эта поездка должна была стать особенной, принести совершенно иные переживания и ощущения. Предвкушение свободы пьянило его как никакое компьютерное сражение.

Всё последнее время Дима пребывал в приподнятом настроении. Родители весь день были на работе, а он упорно занимался английским, а в перерывах гонял мяч с преданным Вадиком по полупустой летней Москве.

Вадик был рад предстоящему отъезду друга едва ли ни больше, чем сам Димка. Огромным сюрпризом явились для него ещё две недели безраздельного общения с товарищем («призовой бонус за хорошее окончание учебного года» – точно определил он). Иначе он был бы обречён провести их в одиночестве, так как путёвка в лагерь была только на июль, а с поездкой в деревню что-то не клеилось. Это было настоящее везенье: и друг рядом, и уроков нет, да ко всему прочему, когда Дима занимался английским языком с преподавательницей, он разрешал Вадику одному играть на компьютере. Вот это каникулы! Фантастика! О таком времяпрепровождении можно было только мечтать.

Серьёзный Дима готовился к поездке в Брайтон основательно. Несмотря на твёрдую пятёрку, он три раза в неделю занимался дополнительно и каждый день выполнял письменные работы. Сегодня педагог должна была прийти после двух. Все задания были подготовлены, и друзья весело и беззаботно упражнялись в укрощении мяча с самого утра, ведь в Англии необходимо было не ударить в грязь лицом перед сверстниками и продемонстрировать им, что русские школьники тоже умеют играть в футбол, причём ничуть не хуже.

Сначала они гоняли мяч во дворе, потом двигались по узким переулкам по направлению к пустынной набережной. Играли широко, размашисто, во всю проезжую часть и оба тротуара. Били осторожно, не поднимая мяч слишком высоко, чтобы не попасть им в реку. Поочерёдно выбегали вперёд, демонстрировали всевозможные финты, пасовали друг другу. Иногда, делая ложных замах, оставляли мяч набегающему сзади партнёру. Всё должно было быть по-настоящему, как в профессиональном футболе.

Проворные мальчики двигались по набережной, ни на секунду не прекращая перепасовки, то подкручивали, то подрезали сильно надутый, только что купленный мяч. Когда Дима увидел впереди мужчину с большим коричневым портфелем, то тут же решил и его включить в их игру, в качестве игрока противоположной команды. «Защитник, – указал он Вадику на идущего им навстречу одинокого слегка сутулого пешехода, отягощённого, видимо, приличной ношей. – Играем в стенку». Друзья с полуслова поняли друг друга, ринулись в стороны, и растерянный, задумчивый встречный пешеход на радость виртуальных болельщиков был обыгран в три касания.

«Гол и победа! Гейм овер!», – жизнерадостный Дима вскинул руки, и со всей силы послал мяч далеко вперёд, даже не обратив внимания на проходящего молодого человека, который что-то громко сказал игрокам. В это время ликующий Димка был далеко от окружающей действительности. Он воображал себя на чемпионате мира по футболу, где под оглушительный рёв переполненных, раскрашенных в национальные цвета трибун, только что забил решающий гол в финальном матче, и упивался своей победой вместе с многотысячной праздничной толпой.

«Эй, друзья, под машину не попадите!», – крикнул мальчикам вслед словно выросший из-под земли, бодро шагающий студент. Наблюдающий за детьми Баранов подумал, что короткостриженный долговязый молодой человек в очках должен обязательно оказаться студентом Московского Государственного Университета, недалеко от которого они находились, хотя никаких других примет, указывающих на интеллигентность юноши, кроме близорукости и аккуратной причёски в облике незнакомца не было.

 

Утром никогда не унывающий Юрий забрал из больницы отчима, вместе с опоздавшей как обычно матерью, отвёз их домой и возвратился в район Ленинского проспекта, где находился только что отремонтированный офис его фирмы. Дорога до дома и обратно не заняла у него много времени, благо летним утром московские трассы обыкновенно относительно свободны.

Аккуратно припарковав свой новенький тёмно-синий «Пежо» на обочине и внимательно оглядев его со всех сторон, педантичный Юра, покручивая вокруг пальца ключами, двинулся в сторону здания, где располагалась его контора. Погода стояла великолепная, настроение у него было отличное, он весело и беззаботно насвистывал популярную мелодию, только что услышанную им по радио, и улыбался приятному солнечному дню. На работе он заранее предупредил, что задержится сегодня с утра часа на три-четыре, может быть даже до обеда, и поэтому свободного времени у него было предостаточно. Пребывая в радужном настроении, Юра решил спуститься к набережной, пройтись немного вдоль Москва-реки, а уж потом приниматься за оформление нового варианта договора с генеральным подрядчиком, который надоел ему до чёртиков и набил оскомину.

«А отчим сильно постарел за это время, – отметил он про себя. – Сложно далось ему выздоровление, даже из автомобиля вылезал с трудом. Заметно, что любое резкое движение до сих пор доставляет ему ощутимую боль. Но мужик он, надо отдать ему должное, крепкий и терпеливый. Ни разу за всю дорогу не пожаловался, не охнул. Видно было только, как он слегка морщился, когда машина прыгала на неровностях. Но это я, дурак, виноват – решил погонять, похвастаться только что приобретённой иномаркой. А он молодец, кремень, продержался, как ни в чём не бывало. Уважаю». Радостный Юра вышел на пустынную солнечную набережную.

«Ладно, мать его выходит, она по этой части большая мастерица. Кому только ни помогала в своей жизни: и всей родне вместе взятой, и коллегам, и подругам, и соседям. Вдвоём-то им будет гораздо лучше. Кстати, чего это она всю дорогу причитала: «Баранов, Баранов… это же был Баранов…не узнал, прошёл мимо… неужели я так сильно изменилась?». Надо будет выяснить, кто это такой и что её так взбудоражило. Вроде опоздала как обычно, в пределах допустимого, была вначале беспечная и весёлая, а потом её как будто подменили: погрустнела, разнервничалась, все полчаса, проведённые в пути, ёрзала, места себе в машине не находила. Первый раз её такой видел, честное слово».

«А всё-таки я хорошо поступил, что перебрался от них, – ещё раз утвердился в правильности принятого недавно решения Юрий, – пусть поживут спокойно одни, ни я им не буду мешать, ни они меня раздражать. Им сейчас покой нужен, тишина, реабилитационный период. А я год-полтора поживу на съёмной квартирке, а уж потом собственным жильём займусь. Жизнь прекрасна!». Игривый Юрий поднял с земли первый попавшийся под руку камешек, и по давней привычке, кинул его в реку, полюбовался расходящимися по поверхности воды кругами и направился в сторону офиса.

По дороге Юрий увидел мальчишек, играющих в мяч прямо на проезжей части, и от избытка переполнявших его добрых чувств, крикнул, чтобы они были поосторожнее. Он хотел, чтобы всем в этот день было хорошо, чтобы у всех, как и у него, было приподнятое радостное настроение. Он даже дружелюбно подмигнул одинокому пешеходу, неторопливо бредущему по пустынной набережной, и тут же вспомнил, что видел сегодня этого человека с портфелем около больницы. Незнакомец выписался одновременно с отчимом. Он первый появился на пороге корпуса, смешно и неловко застыл в дверях и загородил собой проход, словно не знал, куда ему двигаться дальше.

 

Медлительный Баранов с интересом вгляделся в молодого человека, которого принял было за студента. «Бывают же такие совпадения, – искренне удивился он. – Прямо мой портрет в молодости. Волосы того же цвета, непоседливая чёлка так же лихо завивается вверх, даже глаза того же карего оттенка. А вот очки от близорукости он носит явно для него слабоватые, слегка прищуривается, когда смотрит вдаль. Я в своё время делал наоборот, заказывал стёкла с более сильными диоптриями, чем мне полагалось по рецепту, чтобы можно было разглядеть все предметы, до мельчайших подробностей. У Валерки-то уже тогда была дальнозоркость, он и так видел лучше, чем полагалось. Правда, моё зрение от этого с годами лучше не стало, миопия всё равно увеличилась, вон какие «лупетки» приходится носить». Когда они поравнялись, молодой человек задушевно улыбнулся и игриво подмигнул печальному Баранову.

«Интересно, сколько этому парню сейчас? – подумал Баранов. – Лет двадцать пять – двадцать семь. Да, он, конечно, уже не студент, это я с первого взгляда ошибся. Выглядит он гораздо солиднее, чем юноша, сдающий сессию и прохлаждающийся на набережной в перерывах между экзаменами. Да к тому же брелком с ключами от машины лихо покручивает, значит, имеет свой собственный автомобиль. А что я-то делал в свои двадцать пять?» – снова горько призадумался он.

Баранов покопался в памяти и понял, что в свои четверть века, кроме короткого романа с Галиной, когда он был окрылён и опьянён её любовью, без устали работал и творил день и ночь, поддерживаемый и подбадриваемый блеском её восхищённых глаз, других значительных событий в его жизни не происходило. В его сознании возник смутный образ: хрупкий девичий силуэт, русый хвостик, яркая одежда и этот зачарованный взгляд снизу вверх, от которого Баранов воспарял и начинал верить в собственные силы.

Отвернувшись от молодого человека, растревоженный Баранов вразвалочку поплёлся дальше. Он задумался над словами, которые были обращены к детям. Почему юноша назвал футболистов именно друзьями, а не пацанами, ребятами или как-нибудь ещё? Ведь существуют десятки, сотни вариантов обезличенного вежливого обращения. Но, несмотря на это, молодой человек из всего богатого лексикона выбрал слово «друзья»? Он же их совсем не знает и видит-то, скорее всего, в первый и последний раз в своей жизни. «Привыкли по поводу и без повода, везде и всюду бросаться словами «друзья», да «друзья», – проворчал недовольный Баранов. То, друг, помоги; то, друг, не подскажешь, как пройти; то, друг, дай; а то и вообще: «Друк, пасматры какой арбуз». Скажи мне, кто твой друг. Друзья познаются в беде, ну и так далее».

Неожиданно взволнованный Баранов резко остановился. Теперь стало ясно, что именно друзей у него вовсе нет. Он поставил на землю пухлый портфель, основательно набитый вещами первой необходимости и многочисленными книгами, которые одни скрашивали его продолжительное больничное пребывание, и тоскливо засмотрелся на мутно-серую медленно текущую воду.

 

То ли оттого, что портфель был неравномерно нагружен, то ли оттого, что Баранов поставил его криво, но саквояж сначала накренился, а затем повалился ничком и цокнул замками по асфальту. Рассеянный Баранов перевёл на него отсутствующий взгляд.

Портфель был, что называется, видавший виды. На нём оставили свои следы все годы и этапы барановской жизни. Если открыть портфель и углубиться в изучение его нутра, то многое можно было бы узнать о бессменном владельце. На подкладке первого отделения были видны чернильные пятна. Они относились к периоду, когда модно было писать чернильными ручками. В то время у тщеславного Баранова имелся собственный «паркер», который ему на один из дней рождения преподнесли сотрудники. Консервативный, быстро и навсегда привыкающий к вещам Баранов таскал с собой любимую ручку везде и всюду, не расставался с ней ни днём, ни ночью. Он писал ею и за рабочим столом в лаборатории, и вечером с учениками, и дома по ночам, когда корпел над диссертацией. Не изменял он своей любимице даже, когда заполнял квитанции в сбербанке.

Но однажды от постоянного, практически круглосуточного использования трепетно хранимый «паркер» дал трещину. Это рядовое, внешне неприметное событие вызвало у Баранова настоящий шок. Он представить себе не мог, как сможет обходиться без пера, к которому так привык за годы. Ему казалось, что именно с появлением «паркера», его разрозненные, неоформленные мысли стали ложиться на бумагу более упорядоченно, чётко и структурировано. Смешно, но он по-настоящему стал бояться, что просто не сможет писать другими ручками, так же хорошо, как писал этой. Ведь вполне вероятно, что у вновь приобретённых перьев не окажется того лёгкого скольжения по бумаге, будет не та толщина линии, и это отразится на его тонко организованном мыслительном процессе. «Паркер» стал для суеверного Баранова своеобразным амулетом и талисманом одновременно.

До этого печального непредвиденного случая дорогой «паркер» всё время находился во внутреннем кармане барановского пиджака. Но трещина неумолимо росла день ото дня, и, чтобы не запачкать одежду, перо было вынуждено перекочевать в специальное отделение портфеля. Там, в один прекрасный день, дав положенную течь, всё ещё обожаемый «паркер» выплеснул остатки своего содержимого на подкладку, после чего, с тоской и скорбью был торжественно отправлен на помойку. Удивительно что, при своей трагической агонии перо не залило чернилами ни одной книги и ни одного важного документа. Интеллигентное было изделие, ничего не скажешь.

У портфеля было два замка, причём, один из них по возрасту и виду был явно моложе другого. Застёгивались они на дополнительных внешних карманах, где Баранов имел обыкновение хранить всякие нужные и совершенно бесполезные мелочи. Тут лежали огрызки ластиков, телефонные карточки, просроченные проездные билеты, визитки, записки с напоминаниями о встречах и многое, многое другое. На протяжении всей жизни обширные внутренности коричневого любимца были до отказа набиты различными изданиями периодической печати, скомканными черновиками и потрёпанными главами никак не желающей складываться диссертации. Его содержимое дополняли брошюры, пособия и методические материалы, призванные помочь в тяжёлом репетиторском труде.

Долго распухал коричневокожий товарищ от обилия замыслов и необузданной фантазии своего владельца, пока, однажды, распираемый энергией барановских мыслей, один из замков не выдержал внутреннего напряжения, и окончательно ни отскочил. При этом второй замок, видимо из солидарности с первым, тут же подло расстегнулся, высыпав значительную часть содержимого портфеля прямо в грязном подземном переходе, ведущем к станции метро. Первый и последний раз в жизни портфель позорно выставил своё переполненное нутро на обозрение посторонних глаз. Передовые барановские мысли разлетелись белыми голубями, расселись по недочищенным от снега ступеням, смешались с зимней снежно-коричневой кашей.

Портфель смиренно и великодушно пережил обеих барановских жён. Он хорошо помнил томительные минуты ожидания обаятельной Катерины, когда неугомонный Баранов, вышагивая вокруг назначенного места встречи взад вперёд, словно часовой на посту, бил им в нетерпении по фонарным столбам, стенам близстоящих домов и собственным коленкам. Он был не в силах сдержать переполняющие его эмоции, отчего на боках понимающего и всепрощающего товарища остались многочисленные глубокие царапины как живые неопровержимые свидетельства влюблённости своего очарованного хозяина.

Достались на век барановского портфеля и хмурые дни. Это было в угрюмую эпоху правления Тамары. Из-за постоянной экономии средств, деньги на обеды и ужины не выдавались. Положенное довольствие надо было получать каждое утро сухим пайком. В результате, почитаемый портфель вместе с научными журналами и трудами ежедневно наполнялся бутербродами с дешёвой колбасой и прочей снедью. Тогда в его чреве рядом с философским девизом журнала «Знание сила»: «Knowledge is power», соседствовала этикетка: «Масса нетто 126 грамм» на пачке печенья фабрики «Большевик».

В этот период интеллигентный утончённый портфель мучительно стеснялся отвратительного букета запахов, исходящих из его второго отделения, носящего временное название «продуктовое». Происхождение нескольких масляных пятен в нём никак не было связано с поглощаемой Барановым колбасой, по той простой причине, что ни в Баранове, ни в колбасе, которую он тогда безропотно потреблял, не было ни грамма жира. Приметные следы оставила пара призовых бутербродов с сыром и маслом. Эти произведения кулинарного искусства вышли из-под Тамариного ножа и появились в коричневом чреве сразу после получения Барановым квартальной премии, сделавшей его временно зажиточным. К сожалению, они были забыты на достаточно продолжительное время их заработавшимся счастливым обладателем.

Портфель оказался самым верным и надёжным другом, послушно сопровождал Баранова во всех его тяготах и лишениях. Именно портфелю доверялись все личные тайны и бесценные реликвии уходящей молодости. После драматического разрыва с Катериной ему была вручена на хранение их юношеская любовная переписка, которую он носил из дома на работу и обратно, проводил с ней все выходные и праздничные дни. Когда буря чувств постепенно улеглась, пачка писем с затяжным глубоким вздохом перекочевала на дно нижнего ящика в письменном столе.

Портфель время от времени удовлетворённо пухнул от переизбытка барановских мыслей, которые излагались на бумаге нервным, неровным, плохо читаемым почерком, какой бывает обыкновенно у врачей, изощрённо шифрующих диагнозы от своих дотошных пациентов. Оба обширных отделения были плотно набиты скомканными листами, покрытыми арабесками и иероглифами безвестного алфавита.

Встречались в жизни портфеля периоды и похуже. После очередного творческого кризиса владельца, из него тут же изымались все рукописи, удалялись научные журналы и переводные статьи. Он становился худым и плоским, каким был много лет назад на полке в универмаге, правда, с несколько одутловатыми обвисшими за годы боками. Порой верный оруженосец довольно долго таскал в себе только свежие выпуски непрочитанных «Московского комсомольца» и «Аргументов и фактов».

Портфель жил со своим владельцем единой жизнью, деля с ним все радости и горести. В хорошие времена он красовался на почётном месте у письменного стола. Всегда был вычищен и призывно блестел жёлтыми замками, словно открытыми немигающими глазами. В худшие – заляпанный плохо смывающейся липкой московской грязью, стоял неприкаянный в коридоре за дверью, на полу.

Он многое мог рассказать о жизни и судьбе Баранова, гораздо лучше и подробнее, чем все живущие рядом и знающие его хозяина граждане. Но по природе своей портфель был молчалив и скрытен. И от этого светлые и во многом наивные порывы Барановской души не стали достоянием ни широкой общественности, ни близких, окружавших его долгие годы людей.

Себялюбивую Катерину всегда больше интересовала она сама – её творческие планы, карьера, внешность и фигура. Она уделяла лишь поверхностное внимание тому, что вертелось вокруг неё, словно мелким спутникам, вращающимся вокруг гигантской планеты. Когда спустя много лет Баранов увидел лучезарную Катерину по телевизору, то с трудом узнал её. Он смотрел на такое знакомое, любимое некогда, а возможно, и до сих пор, лицо, и ему не верилось, что это именно она, его преданно хранимая в душе Катя. Незнакомая Катерина в своём женском расцвете была великолепна, обворожительна и возбуждающе сексуальна. На ней был тёмно-зелёный деловой костюм, который идеально гармонировал с цветом глаз и неброским аккуратным макияжем. Стильная причёска в наилучшем свете представляла крупные черты лица. Это была такая родная и в то же время абсолютно чужая и далёкая женщина, красавица-мечта, сошедшая с обложки глянцевого журнала.

Внимание приземлённой Тамары было полностью поглощено бесконечными проблемами быта. Ей было не до душевных мужниных переживаний. Надо было как-то выкарабкиваться, вставать на ноги, поднимать семью, заботиться о подрастающей дочери. До откровенных бесед и признаний дело у них никогда не доходило.

С многочисленными друзьями Баранов пил пиво, радовался рекордам и победам наших спортсменов, как положено, поругивал устройство страны, слегка касался внешней политики и экономики. Но, в любом случае, аккуратно обходил острые болевые темы отношений с женщинами и семейные дела. С сотрудниками он держался всегда корректно и вежливо, можно даже сказать, услужливо, но при этом сохранял достаточную дистанцию, обсуждая исключительно научные проблемы и профессиональные вопросы.

Только преданный портфель знал о пристрастии Баранова к литературе и поэзии. Он постоянно посещал с ним музеи и вернисажи, концертные залы и театры. Он знал всех сослуживцев, товарищей и партнёров по преферансу, помнил всех женщин, с которыми Баранов встречался когда-либо. Но он верно хранил все доверенные ему секреты, берёг их настолько надёжно, что даже теперь, когда серьёзно захворавший Баранов был, можно сказать, на волосок от смерти, никто ничего не узнал о его бедах. Да, и зачем портфелю было афишировать тяготы и недомогания своего владельца, выставлять их напоказ, не то было время. У всех хватало своих забот.

 

Баранов с усилием поднял с пыльного асфальта портфель, в знак благодарности тщательно и нежно протёр ладонью запачкавшееся место, и аккуратно прислонил старого друга к гранитной ограде.

Итог сегодняшних размышлений оказался мало утешительным: в преддверье грядущего пятидесятилетия близких-то у Баранова больше нет. Если долгие годы томили какие-то невнятные сомнения, ещё роились наивные иллюзии, то теперь, когда позади три страшных месяца пребывания в больнице, где пришлось балансировать на грани жизни и смерти, сознания и бессознательного, без надежды на благополучный исход, всё разрушилось окончательно. Обидно, что произошло это именно теперь, можно сказать, на закате жизни. До этого трагического случая, многоликая и многогранная судьба петляла и скакала по кочкам и по ухабам, пестрила и цвела радужными красками, однако, не могла дать точный ответ на такой, казалось бы, простой и одновременно очень сложный вопрос: «Есть ли у тебя настоящие друзья?».

На этот вопрос легко смогли ответить ежевечерние томительные ожидания в палате. За всё время пребывания в больнице никто не навестил Баранова и не поинтересовался состоянием его здоровья. В отведённые для посещения часы каждый раз, когда открывалась дверь, больной с надеждой поворачивался в сторону входящего, но очередной посетитель в накинутом на плечи белом халате с пакетом в руке, проходил не к его койке. Баранов каждый раз хмурился, в сердцах жестоко ругал себя за постоянное наивное ожидание, отворачивался и, подперев кулаком голову, утыкался в книгу. Но при очередном скрипе двери за спиной обязательно вздрагивал и порывисто оборачивался, прерывая чтение.

Стыдно признаваться себе, но до самой выписки Баранов каждый день готовился к приёму долгожданного посетителя. За полчаса до разрешённого времени визитов, он начинал нервничать и суетиться: по несколько раз прибирал и протирал и без того убранную тумбочку, раскладывал и заново перекладывал лежащие стопкой книги, расправлял постель, при этом постоянно поглядывал на часы, чтобы успеть к положенному сроку. Но напрасно.

От этого искреннего признания груз сомнений рухнул и Баранов почувствовал некоторое внутреннее облегчение. Словно после долгого, изнурительного пути у него забрали часть тяжёлой ноши, и идти стало гораздо легче. Хотя, конечно, плечи были натёрты лямками, саднили и по-прежнему ныли, спина, не успев от избыточной нагрузки прийти в норму, привычно сутулилась, но всё равно двигаться стало намного проще. Осознав своё одиночество, Баранов поднял с земли любимый потёртый коричневый портфель и всё так же неторопливо поплёлся дальше.

«Эх, жалко выпить нельзя, да собственно и не с кем, а то бы сейчас в самый раз торжественно отпраздновать своё счастливое возвращение в стройные ряды бодрых и здравствующих», – в голову настырно лезли непривычные, странные, просто-таки провокационные мысли и запретные желания. «Закурить бы сейчас», – было ещё одно из искушений, призывно пульсирующее в мозгу. Странно, он ведь никогда раньше не курил, не пробовал, и не тянуло. Даже в студенческие годы, когда все баловались сигаретами, пытаясь показать свою взрослость, он спокойно и твёрдо смог избежать знакомства с никотином. А тут, как назло, возникла такая жгучая потребность. Откуда? И с чего бы это?

Баранову вдруг очень сильно захотелось вальяжно усесться на ближайшей скамейке, подставив лицо ласковому солнцу, забросить ногу на ногу и вынуть новенькую, блестящую полиэтиленом красно-белую пачку. Затем аккуратно разделить упаковку по линии разрыва, на две части, откинуть крышку коробки, вынуть хрустящую, играющую на солнце фольгу, достать из пачки сигарету, помять её легонько пальцами, чиркнуть спичкой по шершавому боку коробка, прикурить, сладко причмокивая, глубоко затянуться, смакуя короткую никотинную паузу, и задымить, выпуская изо рта тонкую струйку пахучего сизого дыма. Сидеть долго, не двигаясь, устремив затуманенный взгляд в пространство, ни на чём особо не фокусируя и не останавливая его. Думать так же размеренно, безвольно бросив руки, лишь изредка лениво подносить к губам постепенно уменьшающийся окурок, боясь его затушить, будто вместе с ним должна будет пропасть особая чудесная атмосфера прелестного безвременья, бездельничанья и созерцания.

Будто следуя ходу его противоречивых мыслей, только как-то по-своему, явно торопясь и часто дыша, подбежал мужчина в полурастёгнутой клетчатой сорочке с обширными кругами пота подмышками. «Друг, закурить не найдётся?», – ещё издали выкрикнул лысоватый гражданин привычную фразу.

«Долго, видно, бедняга бежал, – подумал Баранов, хмуро глядя на льстиво-заискивающую краснощёкую улыбку незнакомца, – вон как заалелся, так и пышет жаром. Вот ведь «стрелок» великовозрастный нашёлся!», – съехидничал про себя он.

«Да разве мы с тобой друзья!» – смерив мужчину злобным взглядом поверх очков, грубым тоном, очень жёстко огрызнулся рассерженный Баранов.

«Ты, что?» – оторопел от неожиданности прохожий и даже отступил на полшага назад, опасаясь вспышки неоправданного, плохо объяснимого

с его точки зрения гнева.

«Не курю я, вот что!» – раздражённо бросил Баранов. Он резко отвернулся и быстрой, нежданно упругой походкой зашагал дальше, стуча по бедру подпрыгивающим в такт широким шагам портфелем.

«Так бы сразу и сказал!» – пробурчал незадачливый проситель, и, пожав в недоумении плечами, тоже заспешил прочь.

«Ну вот, обидел ни за что, ни про что постороннего человека, – подумал Баранов, когда оказался снова в одиночестве, и перешёл на умеренный спокойный шаг, чтобы отдышаться. – Зачем-то нагрубил ему. Самому плохо, так давай, значит, и другим направо налево поганить и портить настроение? Псих! Лечиться нужно было лучше, тогда может быть не раздражался, не хандрил, всё пришло бы в норму, встало бы на свои привычные места».

«А может, и не надо было вовсе ложиться в эту чёртову больницу. Может, вообще не нужна была мне эта госпитализация. Да, Бог с ними, с болячками. Лечись, не лечись, всё равно от них никуда не деться. Старые раны на теле как были, так и останутся старыми ранами. Раз достались, надо нести достойно и стойко. Так бы хоть душа сохранилась в порядке. А теперь-то как жить?».

Сильно взволнованный Баранов поморщился, нервно махнул свободной рукой и внезапно для себя самого стремглав рванул в сторону. Послышался резкий металлический визг тормозов, противный шлепок и глухой звук падающего тела.

 

Баранов лежал ничком на асфальте, широко раскинув безвольные ноги, уткнув лицо в любимый портфель. Он обеими руками обнимал верного кожаного спутника, словно ребёнка, которого пытался защитить своим телом от грозящей страшной опасности.

Человек, который первым в спешке выпрыгнул из машины с красными крестами, осторожно перевернул Баранова на спину, быстро нащупал устойчивый пульс, глубоко выдохнул и крикнул спешащей с саквояжем медсестре:

«Жив, слава Богу. В рубашке, должно быть, родился. Если бы не канцелярский баул, на который он приземлился, боюсь, что мы бы его, скорее всего, изрядно помяли. А так прямо первоклассный каскадёрский трюк получился, хоть в кино снимай. Просто высший пилотаж! Мало того, что этот толстопузый чемодан принял на себя основной удар автомобиля, так он же ещё каким-то чудодейственным образом успел самортизировать падение недотёпистого хозяина, принять его бренное тело, потому что первым оказался на асфальте! Чудеса, да и только. Вот это настоящий друг!» – ещё раз восхищённо воскликнул доктор, аккуратно укладывая седую барановскую голову между золотоглазыми карманами портфеля.

Пока сердитый водитель, сдвинув кепку, почёсывал в затылке и с угрюмым видом осматривал две заметные вмятины на капоте скорой помощи, что-то раздосадовано бурча себе под нос, над Барановым уже суетились двое в белых халатах. Произведённый осмотр показал, что, на первый взгляд, ничего кроме лёгкого шока незнакомец, похоже, не испытал. Руки, ноги были целы, голова лежала на объёмистом портфеле, словно на мягкой подушке, дыхание и сердцебиение были слабыми, но довольно ровными.

Сестра аккуратно поднесла тампон с нашатырём, он произвёл положенное действие. Баранов сморщился, медленно открыл глаза и отвёл в сторону нос. Медработники окончательно успокоились. «И откуда ты такой прыткий здесь взялся?» – уже более спокойным вкрадчивым голосом спросил молодой, с чёрными щегольскими усиками врач. Баранов ничего не ответил, но указал взглядом на правый карман родного портфеля.

«Ага, понятно», – кивнул сообразительный доктор и аккуратно извлёк на свет светло-синий листок. – «Лен, да ты посмотри, он же только что от нас вышел. Ну, даёт!» – не унимался раззадорившийся молодой эскулап, радостно демонстрируя медсестре новенький больничный лист. «Из огня да в полымя. Прямо с корабля на бал», – к месту и не к месту, сыпал поговорками усатый доктор, испытавая явное облегчение от миновавшей опасности. Он перевёл взгляд на тихо лежащего, устремив глаза в чистое летнее небо Баранова, и окончательно повеселев, наставительно-шутливым тоном произнёс: «Рано вы выписались». Потом доверительно подмигнул незадачливому пешеходу и уже совсем спокойно добавил: «Поехали обратно».

«Точно, рано, – со слабой улыбкой согласился Баранов. – Поехали».